— Позвольте, Василий Михайлович, я спущусь, может, брата увижу, — сказал Сергей и сбежал к дороге по земляной лесенке.

И действительно увидел Осипа. Он ехал не в строю кирасир, а в свите, довольно близко от светлейшего, наверно, как дежурный ординарец. Приближаясь к батарее, Потемкин перевел коня на шаг, что-то рассказывая бывшему рядом генералу в иностранном мундире. В Очакове ударил очередной пушечный выстрел, густо жужжа, пропела, приближаясь, граната и вдруг ухнула сбоку от штаба, в расстоянии не более сажени, завертелась волчком, вздымая песок, и с треском лопнула, рассыпав свистящие осколки. Непейцын зажмурил глаза и, присев, закрыл лицо руками. Кто-то совсем близко вскрикнул и застонал, жалобно-тонко заржала лошадь. Сергей вскочил. Екатеринославский губернатор генерал Синельников, ехавший недалеко от светлейшего, лежал на земле. Лошадь его с распоротым брюхом попыталась встать на передние ноги и вновь грянулась оземь. Отскакавшие в стороны всадники штаба возвращались на прежние места. Только Потемкин, генерал Меллер и Осип удержали коней там, где застало их упавшее ядро.

— Ну, Иван Максимович, пришла, видео, твоя череда отчет верный давать, — сказал светлейший, глядя на пятно крови расползавшееся под раненым. Потом приказал: — К Стаге скорей отнесть!..

— На батарее! Носилки давай! — кричали офицеры свиты.

Несколько человек спешились и окружили Синельникова.

Потемкин снял шляпу, перекрестился и тронул коня. За ним поехали штабные и кирасиры, объезжая лежавшего на земле генерала. И все, кто только что сошли с лошадей, чтоб выказаться сострадательными перед светлейшим, поспешно отвернулись от умиравшего и устремились за своим владыкой. Только пожилой штаб-офицер да Осип остались около него.

Когда уже не стонавшего Синельникова уложили на носилки и понесли в сторону главной квартиры, заметно побледневший Осип подошел к брату, ведя в поводу коня.

— Крови, что ли, видеть не можешь? — спросил Сергей.

— Не то. Представь, вчерась я к нему от светлейшею с запиской ездил. Вхожу, а его живописец малюет. Прочел и виват закричал. Государыня его звездой за поставку продовольствия наградила. И тотчас живописцу «Ты ее здесь вот изобрази», — на грудь показывает. Все одно к одному: звезда — за то, что на солдатских харчах богател, и портрет хвастовской — сзади крепость, дым, всадники. А смерть-то вот она! Суета сует, тлен. Ну, прощай… — Осип сел на вороного и поскакал догонять кавалькаду, провожаемую выстрелами турок.

Откуда-то набежал тощий взъерошенный пес и припал к брюху издохшей лошади Синельникова.

— Я тебя! — крикнул Сергей и, подобрав камень, бросил в собаку.

Та взвизгнула от боли, потом заворчала и снова сунулась к ране, судорожно глотая и давясь от жадности.

Сергей пошел на батарею, раздумывая: «Синельников, сказывали, казнокрад первый был, а князь его к звезде представил. Говорили еще — сам светлейший через Синельникова съестное из белорусских вотчин своих в армию сбывал за великие барыши. Или врут? Куда ему деньги еще?.. Хоть бы Осипа вразумило, что нонче видел. Тоже рядом со смертью за мишурой гонится. Да навряд ли, раз «королева» его примешалась».

Синельников умер на второй день, несмотря на операцию, сделанную ему знаменитым штаб-лекарем Стаге. Это стало сразу известно по лагерю, и Сергей удивился, когда вечером услышал бальную музыку, несущуюся из главной квартиры.

— Что там нынче, не знаете, господа? — спросил он егерских офицеров, слушавших звуки гавота, сидя у одной из палаток.

— Как же! Праздник великий — рождение княгини Долгоруковой, — насмешливо ответил один. — Салют готовится, фейерверк.

— Так неудобно ведь, Синельников нонче помер…

— А им что? Но и то сказать: по такой каналье одно веселое играть надобно, радоваться, что больше воровать не станет.

Вскоре к Сергею пришел Криштафович.

— Видал Осипа сейчас, — сказал он. — На бал направился. Фу-ты ну-ты, ножки гнуты! Белый весь, как, бывало, Мертич наш, Мельник. Чулки шелковые, голова в пудре, по колету двойной галун. И до чего же красив, шельма, правду сказать! Ну ничего, скоро праздные сии букашки от холода начнут расползаться.

— А ты думаешь, от того может что измениться?..

— Может, — кивнул Андрей. — Без иностранной и дамской кумпаний, которые нонче его с утра до вечера развлекают, полководец наш скорей на штурм отважится — делать больше нечего будет.

— Умно господин поручик вещает, — сказал вошедший в кибитку Костенецкий. — А как только трутни разлетятся, солдатишки ихние притоны по доскам растащат да на землянки и прочее полезное пустят. Ведь скоро и я под попоной одной спать не захочу.

Прошло часа два в болтовне. Филя подал ужин — неизменную баранину, сбитень, сухари — и убрал немногое, что осталось. Гости собирались уходить, когда кошма, служившая дверью, стремительно поднялась, и вошел Осип. Он был в бальном костюме, как описал его Андрей, — весь белый, кроме шляпы с султаном и лаковых туфель. И, несмотря на холодный вечер, без епанчи.

— Бал отменен? — спросил Криштафович и, прислушиваясь, недоуменно добавил: — Да нет, играют…

— Есть хочешь? — Сергей подвинулся на скамье.

Осип внимательно взглянул на Андрея и Васю:

— Кто из вас, господа, согласится завтра быть моим секундантом?

— Фу-ты, черт! — привскочил Костенецкий.

— С кем драться будешь? — деловито спросил Криштафович.

— С сербом одним, с Неранжичем.

— С полковником? — спросил Сергей.

— С ротмистром, братом того младшим…

— А за что?

— Они думали прошлую весну меня запугать, чтоб я на их сестре вдовой женился, которая средь других кавалеров мне преимущество оказала и себе в мужья своей волей выбрала…

— А сколько ей годков? — перебил Костенецкий.

— Двадцать один, кажись, но не в годах дело. А не могу я позволить себя принуждать. И сегодня снова грубости при обществе…

— Ну что же… — встал из-за стола Костенецкий. Протянув длинную руку, он снял с гвоздя на столбе саблю и начал ее пристегивать: — Не случалось бывать секундантом, но ежели надобно…

— Постой, Вася, — поднял палец Криштафович, — а ведомо ли спорщикам, что прошедший год государыня издала манифест супротив дуэлей, велела наказывать за раны, увечья и паче убийства наравне с учиненными в запальчивости, сиречь ссылкой в Сибирь.

— Мне такое не ведомо, — упрямо склонил голову Осип. — И притом не я зачинщик… Или мне, по-твоему, к аудитору бежать да кляузу на Неранжича царапать, на тот манифест ссылаясь?

— Нет, я того не говорю. — Криштафович встал и тоже пристегнул саблю. — Прости, Вася, но я политичней тебя. Позволь, схожу, попробую серба урезонить. А уж ежели не выйдет, будем жребий тянуть, кому с Осипом завтра идти.

— Все равно я сейчас с вами пойду, — сказал Костенецкий. — А ты, Славянин, не ходи.

— Да, ты не ходи, — подтвердил Осип. — Вот, скажут, брата старшего на заступу привел. Я и сам сумею, поверь.

— Осип, только прошу, не горячись.

— Да не могу я позволить дерзости мне при дамах делать…

Сергей недолго оставался один. Послышались шаги, в кибитку вошел Иванов. И он был в свежем мундире, в чулках и башмаках.

— Пришел вас успокоить, — еще не скинув епанчи, сказал он. — Дуэли не будет.

— Помирили их?

— Нет, но кто-то сказал светлейшему, он очень разгневался, даже карты бросил и велел позвать обоих. Сыскали только Неранжича. Князь его разбранил и сказал, что не потерпит того в своей армии, да еще при осаде, грозил разжалованием.

В этот вечер в кибитке Непейцына засиделись три юных офицера и пожилой художник. Филя еще раз грел воду для сбитня, и пили его под аккомпанемент долетавшей до лагеря бальной музыки.

Предсказанное Криштафовичем началось через несколько дней. По ночам завернули холода, днем задул пронзительный ветер, и карета за каретой в сопровождении тарантасов и телег потянулись из праздничного городка, построенного летом около главной квартиры. Сиятельные и превосходительные дамы с крепостной челядью, иностранцы с щеголями камердинерами и берейторами, ведшими лошадей в попонах с гербами, музыканты и кухмистеры, актеры, торговцы, шулера и мозольные операторы — все, кого привлекла сюда жажда приключений или выгоды, поспешно покидали лагерь.