— Уйти? — переспросила она. — Слышьте, девки? Он будто пойдет… Нет уж, ваше благородье, тебе вовек не ходить, а ковылять теперь, скирлы-скирлы, на обрубке своем улитой ползать… — Она встала и, держась за край стола, смотрела на Сергея злобными щелками глаз. — Раз в жизни Христом-богом просила постылого, чтоб брата меньшого сберег, так и то не исполнил, волчья порода, непейцевская!.. Хотела тебя конюхам сдать, пусть бы заколотили кнутами, палками за нерадение. Да уж ладно, вижу, калекой стал, бог наказал за меня! — Она протиснулась из-за стола ближе к Сергею и продолжала: — Но ты на имение мое метишь! Затем и братню погибель допустил, чтоб с крестным своим, проклятым умником, все заграбастать… Так нет же! Монастырю откажу аль замуж пойду, а вам шиш будет! Замуж! Замуж! Замуж! И женишок уже есть! — Она разводила руками, будто в танце помахивала платком перед лицом оторопевшего Сергея. — А коли жених есть, то и сынок новый будет! И опять Осенькой назову! — Качнулась и вдруг, схватясь за голову, заголосила: — Ох, Осенька, сердце мое, сыночек мой, кровушка моя! Загубил тебя брат Каин… — С искаженным лицом рванула на груди капот и, царапая ногтями тело, повалилась на руки подскочивших Аниски и Устинки.

Сергей как мог проворней выбрался из горницы, уже в сенях накинул полушубок. Моргун из людской, заслышав крик на барской половине, вышел на двор и, дожевывая, отвязывал лошадь. Сергей ввалился в сани, и через минуту они поворачивали к деревне.

— Тотчас обратно едем, — сказал Непейцын.

— Печи дотопить надобно, — рассудительно ответил Моргун.

Дяденька еще не спал, когда приехали в Луки. Сергей рассказал обо всем, что было у матушки.

— Слышал такую блажь, — отозвался Семен Степанович о ее замужестве. — И претендента знаю, сосед, за Ловатью деревенька. На двадцать лет старше, но здоровенный. Вдовец, ярыга отставной, ловок, как бес, всякого проведет.

— А матушке сколько же?

— Ровно сорок, друг любезный. Ты третий был, старшие у груди помирали. И все несчастия ее от невежества да от злости. Впрочем, и злость от невежества или, может, от братца — папеньки твоего, который, правду сказать, не пряником ей пришелся. А ведь красотка какая была! Осип весь в нее уродился. С ним на руках в ночь пожарную, неубранная, чудно хороша была. Ну, станем ждать, какую глупость выкинет.

— А вы вчерась про опеку поминали, дяденька…

— Напугать хотел, чтоб не пила, а на деле в законе опека есть, но попробуй ее над пьяницей учредить! Любой предводитель скажет, что половину дворян тогда опекать надобно. Да бог с ней, проживешь без ее наследства, как при Осипе прожил бы.

— Понятно, проживу, да ее жалко. Видели бы, какая стала.

— И видеть не хочу. Ничем тут не поможешь. Разве ярыга образумит, но ему, верно, больше надобны дворы да добришко. А нам придется тогда денежки готовить, чтоб ступинское всё от него выкупить, потому крестьян жалко и с соседом таким по судам ведаться надоест. Однако то впереди, а нонче давай-ка спать…

Но только успели улечься, и дяденька потушил свечку, как кто-то неистово заколотил в двери на крыльце.

— Должность проклятая, — заворчал Семен Степанович. — И ночью покоя нету. Не пожар ли? Да зарева не видать…

По дому зашлепали босые ноги, с крыльца донеслись голоса, а через минуту Филя доложил:

— Из Ступина конюх прискакал, барыню второй паралик хватил, Сергея Васильевича к себе требует.

Через два часа на запаренной тройке свернули к матушкиной усадьбе. Сергею бросились в глаза распахнутые ворота. Днем-то они были по-хозяйски заперты, и Моргун, ругаясь, соскакивал отворять. Фома осадил у темного крыльца. Неясные фигуры причитывали, кланялись в дверях. В едва озаренной одной свечой горнице Анисья рассказывала:

— И попа не дождались. Как уехали Сергей Васильевич, то все плакали по Осеньке, потом сели ужинать, блюдо холодцу съели, яблоков моченых, да тут и завалились на бочок. Мы к ней. «Скачите за калекой моим», — только и сказали.

Переночевали в начавшем согреваться дяденькином доме. Утром пошли на первую панихиду. На ней стояли и Филя с Ненилой, приехавшие следом и принявшие от здешних ключи матушкина хозяйства.

Покойница лежала на столе, за которым сидела вчера с Сергеем. Ее одели в персикового цвета платье и белый плоеный чепец. Сергей сбоку смотрел в преображенное смертью лицо. С него исчезло все, что ужасало вчера. Вымытые от румян бледные щеки оттянулись вниз, разгладив складки, громоздившиеся у губ. Какими красивыми оказались очертания небольшого носа, тонких, не подведенных теперь бровей, длинных густых ресниц. Дяденька прав, Осип походил на нее чрезвычайно. Но как странно, что он, старший сын, впервые видел это лицо спокойным, любовался его красотой именно сегодня, в гробу… Что же хотела сказать ему перед смертью? Вдруг пришедшее на сердце ласковое слово? «Скачите за калекой моим…» «Моим» будто сказала… Или еще злее бранить хотела? Никогда не узнать теперь. Эх, надо бы до утра остаться в том дому, не спешить обратно! Но мог ли он знать?

Вечером Филя передал дяденьке деньги из сундучка покойной и доложил:

— Надо бы, что получше, в Луки отвезть. Бабы здешние, я чай, охулки на руку не положат.

— А что там, окромя тряпок, есть? — осведомился дяденька.

— Серебро, посуда. И тряпки не бросовые, — ответил Филя. — Женится Сергей Васильевич, все пригодится молодой барыне.

— В Луки без строгого разбора тащить нечего, — решил Семен Степанович. — Что надумаешь сберечь — вези сюда, на конюшне замкни, чтоб клопы вымерзали. Куда важнее нонче с молодым хозяином рассудить, что с дворовыми делать. Баб одних, никак, пять.

— Да кучер, конюх и дворник, — добавил Филя.

— Вот барство несносное! — ворчал дяденька. — В год раз выезжала, а тоже — кучер, конюх, лошади! Саврасок сряду мужикам раздать, с весны по борозде пойдут, а двуногих бездельников куда? Дворника в сторожа на усадьбе поставим, девка младшая, слышал, замуж на деревню норовит. Добро. А остальные?..

Слушая вполуха, Сергей узнал, что Анисья просится в монастырь, что стряпуху можно взять в Луки, раз Ненила поедет с Филей на новое место. Но не принимал участия в разговоре. Отстегнув деревяшку, сидел на низенькой скамейке, прислонясь к натопленной печке, как, бывало, сиживал в детстве с дяденькой после бани, и снова спрашивал себя, что хотела сказать матушка перед смертью. А вдруг что доброе? Расспросить, больно ли было, когда ногу отнимали… Но, видно, в самом деле думала идти замуж, раз сшила платье, никак, из того шелку, что поднёс ей когда-то дяденька.

Через двое суток, прямо с похорон, вернулись в Луки. Дяденька принимал горожан, выходил по спешным делам, а после ужина, отпустив Филю спать, закурил трубку и, весь окутанный дымом, спросил крестника:

— Может, теперь и на службу поступать не надобно? Селись в Ступине, женись, хозяйничай. Шестнадцать дворов, сорок пять душ, а дальше больше станет.

— Я бы охотней служить пошел, — сказал Сергей.

— Дело твоей склонности.

— Ведь я и не нужен вовсе там, — продолжал Сергей. — Вы близко, а в деревне староста. Разве не довольно сего?

— Довольно, — согласился дяденька и усмехнулся — А вдруг я жениться вздумаю? Раз ты по себе теперь помещик, без моей то есть половины, — возьму и женюсь.

— Очень рад буду, — поспешил уверить Сергей. — Но ведь и тогда, может, не откажете за моей частью приглянуть?

— Да нет, где там! — махнул рукой Семен Степанович. — Легко ли на шестом десятке на то отважиться, чего за всю жизнь не сделал? Пятнадцать лет назад матушка твоя предметом чувств моих едва не стала. Но как пригляделся, то и не решился — слишком дико многое оказалось, а переделать, перебороть не чаял… Трудно по ндраву мне суженую сыскать, особливо из Лук не выезжая. — Дяденька разогнал рукой дым и взглянул внимательно на Сергея: — А коли и тебе место городничее выйдет, пойдешь на него? Я советы полезные дам на разные случаи.