— Нет, я бы хотел по армейской части служить, — сказал Сергей, — раз знаю там кое-что.

— И молод ты в городничие, — согласился Семен Степанович. — Но раз в строй не возьмут, неужто в комиссариатские?

— Ни в комиссариатские, ни в аудиторские не пойду, а при арсенале или в крепостной артиллерии разве не пригожусь?

Семен Степанович кивнул:

— Пригодишься, ежели возьмут… А я привык, по мне, городническая служба не хуже другой. Против исправницкой, к примеру, даже много лучше. И не только тем, что на одном месте обитаю, он же как волк рыщет, а еще, что господам помещикам ничем не обязан, не они меня как исправника выбирали, а в Петербурге назначили, и потому с ними миловаться не должен. Но, конечно, счастье мое главное, что могу взяток не брать, раз не жалованьем существую. Знаешь ли, господин подпоручик, сколько, скажем, уездный судья получает? Судья! Неподкупный закона блюститель! Девяносто девять рублей в треть, значит, в месяц неполную четвертную. А младший чиновник, канцелярист? Девятнадцать рублей в треть, меньше пятерки в месяц. Надобно ли удивляться, что, схватив с просителя целковый, за него душой покривит? И городничий равен с судьей в казенном довольствии. Не обрекает ли оно не стойкого в честности на взятки, а стойкого — на нищету?..

Дяденька прошелся по горнице, видимо собираясь с мыслями, и продолжал:

— Что в двадцать лет в деревне осесть не хочешь, а полагаешь надобным служить, за то хвалю. Самый дурной закон тысяча семьсот шестьдесят второго года дворянам право дал не служить вовсе. Законом сим к правлению неспособный Петр Третий как бы зачеркнул мудрое Петра Великого учреждение, по коему от всех дворян требовалась отдача жизни своей на пользу государственную взамен благ, им даваемых. Если б еще, свободными от службы соделавшись, принялись хозяйство блюсти в вотчинах и богатства страны умножали, то дело бы. Но более борзыми, коннозаводством или сутяжничеством завлеклись. Думают, хозяйство само идти может, и на старост положились, как монарх плохой на министров… И, вновь нас с тобой касаясь, скажу, что владели бы имением хоть в сотню дворов, то стал бы тебя уговаривать, службой пренебрегая, хозяйству себя посвятить. Владелец знатного имения сим состоянием обязуется о подданных пещись, в обиду их соседям и чиновникам не давать…

— А мистер Говард полагал, что помещики должны крестьян своих вольными соделать, — сказал Сергей. — Он прямо так и спрашивал меня, отпущу ли моих на волю?

— Столь же прямо скажу, что, как он, не думаю, — ответил Семен Степанович. — Но ты что говорил?

— Что не владею еще людьми, что у нас не принято на волю отпускать целые селения, но что Филю полагаю освободить.

— Правильно сказал, — подтвердил дяденька, — У нас пока принято раздавать государственных крестьян любимцам царским, сиречь от веку свободных людей к выгоде придворных бездельников в рабов обращать. А попробуй-ка своих, помещичьих, крестьян освободить, как Говард твой за справедливое почитал! Тут помешать у всех охота сыщется. Я, брат, после встречи с Ушаковым немало о сем думал и с Алексеем Ивановичем толковал.

— А где он, жив ли?

— В кампании со шведами отличился, теперь в Выборге комендантствует, книги мне посылает, в гости зовет. Так вот, мы все вокруг сей материи обговаривали, и был у нас пример в глазах. Сродственник Алешин захотел крестьян своих на волю отпустить и бумаги уже все заготовил, но как узнали губернатор, предводитель дворянства, соседи-помещики, то всполошились, стали уговаривать, опасности того растолковывать, чуть ли не бунт всеобщий предрекать. Губернатор напрямик сказал, что государыне такой поступок неугоден. А когда довод не подействовал, то знаешь что добавил? Будто наместник того края прямо царице сию оказию доложит и она тех в государственные переписанных его бывших крестьян опять кому-нибудь в собственность крепостную пожалует. Раз стали государственные, то она и вольна ими распорядиться. Понимаешь, какую подлость учинить готовы?

— Что же он? Отступился? — спросил Сергей.

— Хуже — запил. И через полгода в Оке утонул, с парома свалился. А крестьяне брату его, заурядному тирану, достались. Но нам с Алешей то уроком стало, что действия свои надобно согласовывать с миром, в котором живем. И вот к чему мы пришли. Немногие нам известные честные дворяне оттого и честны, что, служа, от крестьян своих на прожиток получают. А лишись они сего доходу, то и честность прахом пойдет… Ты не маши рукой, а вдумайся. Положим, некоторые, честнейшие, выдержали бы, служа и без той подкормки, но большинство бессомненно сбились бы. Привычки у нас барские, а что делать умеем? Ничего ровняком, кроме как командовать. И опять скажу — по петровскому разумному закону дворянин назначен государственный интерес блюсти, на страже его стоять в войске или в суде, в коллегиях, для чего с детства наукам обучается. И понятно было, за что на его кормление крестьяне работают. А теперь как стало? Вотчины у кого многолюдные, тому служить зачем? А кто беден, для прокорму служит и малым жалованьем на стяжательство толкаем. Круг замкнутый и для всех порочный… Вот я и предпочитаю в облаках не витать, на волю мужиков не отписывать и, служа, хозяйничать по разуму и совести. Не пришло время в России про освобождение рабов всерьез толковать, А теперь ты скажи, как полагаешь о сей материи.

— Полагаю, что господин Говард был прав и само владение людьми противно естеству человеческому, — сказал Сергей.

Семен Степанович пристально вгляделся в лицо племянника.

— А ответь, вольнодумец, как на духу, при таких мыслях но случалось тебе в сердцах в зубы дать Фоме хоть разок?

— Нет, не случалось.

— Ну, и то хорошо. А частым бывает, что господа на словах агнцы, а в дому своем деспоты сущие. Не раз слыхивал рассуждения, сколь рабство ему противно, — дошло и сюда, что модно в столице такое болтать, — а потом узнаешь, что рекрута соседу продал, а то в Сибирь за малую повинность человека сослал. Знаешь ли, что и такое право помещику дано мудрой нашей государыней? Словом, часто у нас на языке мед, а за спиной палка… Сам же, как особенно тошно станет, тем утешаюсь, что, пока Ступиным правлю, никого несчастным не сделал. И по второму, по городническому, естеству радуюсь, что нет почти в граде сем, а следственно, мне поднадзорных, господ с дворовыми людьми.

— А то жаловались бы, а вы их защитить не могли? — догадался Сергей.

— Жаловались? — усмехнулся дяденька. — Эх, братец, ведь и на то не имеют они права. Уж за одну жалобу на господ по закону той же государыни положено в каторгу крепостного ссылать. На ярыгу, что к матушке твоей подсватывался, крестьяне сдуру проезжавшему губернатору пожаловались. Ну, и пошли по Владимирке купно с душегубцами… Но каков женишок? И на похороны не показался, раз объегорить соседку не довелось… А года два назад прибежали ко мне двое дворовых людей жаловаться…

— На ярыгу? — спросил Сергей.

— Нет, на другого, тот ведь в Невельском уезде уже. А здесь, к меже городской вплотную, поместье князька одного — злого, распутника, скупца, сущего беса, который, сказывают, жену побоями уморил. Так вот, прибежали, говорю, с его двора двое — спаси, городничий, нету мочи терпеть, калечит, лютый татарин. Едва растолковал, что над ними не начальствую, раз за городом живут, а главное, чтоб забыли жаловаться, не то еще хуже станет.

— Вот и не пойму я, дяденька, как при сем вы рабство защищаете? — воскликнул Сергей.

— Не рабство я защищаю, дурья голова, а доказать тебе тщусь, что в обществе российском, в коем нам жить довелось, да при законах, в угодность дворянству писанных, нечего о том мечтать, чего сделать нельзя, а надобно путь избирать, которым людям пользу принесть можем и самим не замараться. Допустим, с великим скрипом добился ты освобождения крестьян ступинских, по не бросишь ли ты их, безграмотных и бесправных, тем самым на съедение хищникам из помещиков и чиновников? Вот о чем думать надобно: чтоб от поступка благородного последствий обратных не было… Однако поздно уже…