Произнося такое вступление, Мертич показал, как надобно свободно, не сжимая рукоятки, держать оружие, и перешел к основной позиции, именуемой «ан гард».

Сначала, придерживая левой рукой рапиру у бедра, следует округлым движением вынуть ее из воображаемых ножен и направить острием к противнику, потом присесть на полусогнутые ноги, одновременно подняв дугой отнесенную назад левую руку. Эту стойку Мертич заставлял повторять сотни раз, твердя, что не узнают ничего дальше, пока в совершенстве не освоят «ан гард». Затем приступили к сниманию шляпы перед боем, исполняемому также плавным движением. Перед обнажением головы и после него полагалось по два раза топнуть правой ногой. Потом началось обучение быстрым шагам вперед и назад — нападению и отступлению. Наконец пришел день, когда Мертич приказал:

— Надеть защитное вооружение!

И кадеты с радостью облачились в стеганые нагрудники грубой желтой замши и неуклюжие перчатки с крагами.

Теперь строй приобрел внушительный вид. Ротмистр шел по фронту, придирчиво всматриваясь в каждую фигурку. Выучил-таки! Все одинаково держат рапиры у бедра, у всех ноги стоят, как положено, — правая под прямым углом примкнута к пятке левой. Дошел до фланга, долго проверял равнение, наконец скомандовал коротким выдохом:

— Ан гард!

II сорок кадетов ощетинились рапирами, присели, округлили поднятые руки-противовесы.

— Салют д'арм!

И сорок ног, дважды притопнув, стукнули соединенными каблуками, взлетели вверх сорок рук, и шляпы описали плавную дугу. Топ-топ! И снова все «сели ан гард».

— Аванс!

Вся шеренга, не теряя равнения, подалась вперед.

— Ромпре!

Так же быстро отступила на прежнее место.

— Молодцы!

— Рады стараться, господин ротмистр!

Только в декабре перешли к основным восьми ударам, или штоссам, и паратам — отбоям. Теперь в конце урока Мельник также облачался в нагрудник, только собственный, сшитый из голубоватой замши, и вызывал одного из кадетов.

— Нападай на меня! Покажи, что умеешь. А все смотрите! — И под лязг сталкивающихся клинков приговаривал: — Голову откинь, дурень. Глаза надо беречь! — Шляпа кадета летела в сторону. — Попробуй мою тронуть… А ведь плох учитель, французы говорят, который до старости с двумя глазами доживет, — значит, неучей с манежа отпускал… Довольно! Парами становись! Вольный бой! Ан гард!..

Очень скоро Сергей занял первое место в своем капральстве и чаще других получал приказ напасть на Мертича.

— Молодец! Хорошо парировал тиерс!.. Но зачем горячишься? Рукой действуй, а корпус неподвижен. На выпаде ногти больше вверх!.. Да не торопись же! Ослабнешь от усталости, а противник и проткнет тебя, как повар вертелом гуся… Вот этак!.. Каким ударом? Чистым фланконадом!.. Почему не парировал? Повторяем!..

На рождественских праздниках Непейцын не раз бывал у Фили, наедался, отсыпался и в сочельник был приглашен к немцам-хозяевам, где собралось несколько стариков ремесленников. Сергей чуть не задохся от дыма трубок и получил в подарок деревянную копилку в виде домика с крышей, раскрашенной под черепицу.

А Осипа увез на все каникулы Федя Занковский, за которым каждую субботу присылали карету четверней. Осип рассказывал, что у Занковского папенька генерал, богато убраны комнаты, есть ручная обезьянка, которая пресмешно ищет блох. Два раза их возили в гости, танцевали менуэт с девочками, а конфет давали столько, что не съесть. Осип привез подаренную ему фарфоровую собачку, но выпросил себе и копилку Сергея, сказавши, что брату нечего в нее класть, а у него все-таки не будет пустая.

В марте по последнему зимнему пути приезжал Фома с дровнями домашнего запасу для «подкормки» кадетов. Фома приходил в камору, передал Сергею поклоны от дяденьки и Моргуна да кожаный мешочек с шестью серебряными полтинами. Осипу маменька тоже прислала кошелек, только цветной шелковый, а в нем, кроме нескольких золотых, ладанку со святыми мощами, чтоб носил на шее. Еще Фома сказал, что в Ступине все по-прежнему, только карий конь слепнет от старости.

Ложась спать в этот день, Сергей увидел, как Осин небрежно сунул ладанку в ящик, где лежали карандаши, облатки, стеклянные шарики.

Экзамены перед пасхой прошли хорошо. Сергей оказался из средних учеников, чем был очень доволен, а Осип занял третье место после Захара Ляхова, носившего наградную медаль.

Однако скоро у «первачей» появился соперник по прилежанию — вновь принятый кадет, которого в лицо все знали много раньше. С самого января этот мальчик с отцом подолгу маячили у канцелярского флигеля, подкарауливая директора или инспектора. Им не раз отказывали — комплект кадетов был значительно превышен и генерал получил приказание никого больше не принимать. Но просители были упрямы и вновь появлялись на корпусном дворе. Их запомнили по бедной одежде и некрасивой наружности. Широкоплечий, приземистый отец в сером поношенном кафтане опирался на суковатую палку, — говорили, был ранен в ногу. Лицо, землистое, с низким лбом, толстым носом и крепкой нижней челюстью, неизменно угрюмо. Похожий на отца, но усиленный во всех некрасивых чертах, мальчик был облачен в шитый на рост кафтанчик, отчего казался еще более сутулым и длинноруким. Глаза зеленоватые, маленькие, умные, зоркие и недобрые.

Ранней весной Сергей видел, как отец с сыном, сидя на крыльце директорского дома, украдкой клали в рот куски хлеба и жадно жевали, одинаково двигая тяжелыми челюстями и глядя в землю. От жадности к черному хлебу и латаных порыжелых башмаков несло такой бедностью, что душа Непейцына сжалась состраданием.

Потом ему довелось стать свидетелем минуты, когда решилась судьба мальчика. В начале мая после урока Полянский послал отнести в канцелярию рапортичку с отметками кадетов. Отец и сын жались там около двери. Они еще больше посерели лицами, обносились. Сергей передал писарю бумагу и пошел было вон, когда в дверях показался генерал. И вдруг мальчик бросился на колени, схватил его за полу и заговорил надрывным, хриплым голосом:

— Ваше превосходительство, примите меня в кадеты. Мы больше ждать не можем, нам есть нечего, все с себя продали. Век буду бога молить, стараться, учиться…

С минуту Мелиссино смотрел на ребенка, потом сказал:

— Вставай! Приму, сейчас приму. Ну, вставай, кадет… Подайте бумаги ваши, сударь.

Тут и отец что-то забубнил, стал опускаться на колени, уронил палку, и Сергей убежал на двор: «Вот как просят! Ах, бедные, бедные…»

А когда в конце перемены пришел в класс, там уже стоял растерянный новик, окруженный кадетами.

— Чистый филин, — говорил один, тыча пальцем ему в глаза.

— У филина гляделки большие, а тут как у мыши.

— Истинно мышь летучая, братцы. Видишь, уши шапырём стоят.

Все засмеялись.

— Из каких будешь? — начал кто-то обычный опрос.

— Дворянин столбовой, капитанский сын.

— Какой провинции?

— Тверской, Бежецкого уезда.

— А пырье масло у тебя есть? — выступил вперед шутник Зыбин.

— Нету…

— Брось, Зыбин, не тронь, — сказал Сергей.

— Чего бросать? Такого учить надобно, вишь неотесанный какой, а в артиллерию лезет!

— А я говорю — брось! — Непейцын сжал кулаки.

— Дай хоть крикуна с него возьму, — попросил Зыбин.

Но Сергей обратился уже к новику:

— Как звать-то?

— Алексей Аракчеев.

— Спрашивали тебя по наукам?

— Их превосходительство сказали — завтра спросят…

— Ну, держись, примут ли еще? Не пришлось бы обратно в бежецкую конуру лезть, — подмигнул товарищам Зыбин.

— Я стараться стану, — проскрипел Аракчеев.

На уроках он не отрывал глаз от учителя. Сидел как деревянный, ровно и безжизненно положив руки на стол вниз ладонями, кажись, за целый час не пошевелится. И на переменах оставался тут же, молчаливый, настороженный. За эту молчаливость, за угловатость движений, за неприветливое лицо с торчащими из-под буклей большими ушами кадеты сразу невзлюбили новика. И когда за обедом он истово носил в широкий рот полные ложки, просил и убирал добавку, уже поевшие обступали и насмехались: