На упрек Сергея, что не сказывал, как спас в бою светлейшего, дяденька усмехнулся:

— Кто же знал, что в князья вылезет? Приехал из Петербурга генералик необстрелянный, шалый, — как не отбить, когда зарвался? А видишь, как плохо вышло.

— Что плохо? — спросил Сергей. — Что Осипа к себе взял?

— И то. А разве России прок от него большой? Фельдмаршал Румянцев, которого со службы сжил, несравнимо больше искусства на войне оказывал, даже издали видать…

При рассказе о Говарде дяденька супился, кряхтел и сказал:

— Видно, не перевелись на свете праведники. Не забывай его, Сережа. На жизнь целую такое знакомство может повлиять. Я раз один с отлично умным да образованным человеком в тарантасе проехал, а от того дня счисление веду.

— Кто ж он был, дяденька, и куда вы ехали?

— Звался Федором Васильевичем Ушаковым и был петербургский чиновник весьма молодой. А ехал я, быв еще капитаном, к полку в Ярославль и нагнал сего путника на станции, перед которой сломалась его тележка. На свое счастье, пригласил ехать вместе. Так и тряслись рядом четверо суток, и я его слушал.

— Что же он говорил?

— Более всего о надобности жить по пунктам, в коих первыми суть долг служения государственного и благо ближних. А под ними разумел равно родичей кровных и мужиков своих. Словом, о том, чем и теперь я жить стараюсь. Ведь и в отставку выйти, и с тобой да с Осипом возиться себя обязанным почел отчасти от сих рассуждений. Конечно, голова и сердце мои к тому разговору уже приготовлены были, мы с Алексеем Ивановичем по-своему многое решали, но столь ясно, как господин Ушаков, додумать не могли. Не случись той встречи, может, и сейчас все саблей бы махал.

— Князь светлейший сказал, что генералом были бы.

— Генеральству ваше сиротство дорогу перебежало, и на городничество те же сто раз обдуманные пункты Ушакова подвигли.

— И более вы его не видели?

— Нет. Сбирался он тогда в чужие края отъехать для вышнего учения, да там и помер.

— Откуда же о том осведомились?

— Как вас в корпус возил, тщетно сыскать его старался, а позже по просьбе моей Алексей Иванович то повторил и знакомство свел с товарищем его по учению, неким господином Радищевым, который все рассказал. Алеша писал, что сей Радищев весьма покойному близок, так что ежели случится в Петербурге ему представиться, то не пренебрегай. Он в таможне начальником служит.

— Где мне, дяденька, с важными чинами встретиться? Да и мешкать не стану, как место получу…

В своем рассказе Сергей описал Филины заботы и как выправил ему вольную. Выслушав, Семен Степанович притянул к себе голову крестника, как теперь стал делывать, будто удостоверяясь, что жив и здесь, около, а потом сказал:

— Господа наши ежель вольность дают, то, значит, либо деньгами человек их выкупился, либо столь стар стал, что кормить его нет выгоды. Оттого радуюсь твоему поступку. Тревожит только, чтобы Филя при тебе остался. Однако, чаю, столь привязан, что не уйдет никуда. А мы здесь в ту вольную еще Ненилу впишем, и поедут купно к месту твоей службы. Согласен ли?

— Лучше не придумать. Но расскажите, дяденька, что у матушки творится?

— Хорошего не расскажу… Понятно, что смерть Осипа ее сразила, — одна истинная привязанность была. Сам поехал ей объявить и все отчаяние видел — то голосила, обмирала, об пол билась, власы и тело рвала, то волчицей на людей бросалась и проклинала меня, тебя и Филю, что от ней дите оторвали и погибнуть попустили. Посмотрел я, послушал и поехал к своей должности. Потом узнал, что, опамятовавшись, дворню всю перепорола за упокой Осиновой души, — бесчувственные, мол, не ревут, как она, с утра до ночи. А после и стала для «забвения» чарочкой баловаться. Сначала только на ночь, чтоб заснуть, а потом за каждой трапезой, каковых у ней без счету. Прослышав о том, поехал снова, думал усовестить. Так куда! Облаяла, будто баба посадская. Я пригрозил, что наместнику пожалуюсь и в опеку имение ее возьмут. Вышел промеж нас великий крик, на чем я уехал. А месяца через три хватил ее удар. Растолстела от обжорства, будто колода, вот и отнялось полтела. Тогда и тебе отписал. Однако, говорят, теперь выправилась и за то же принялась, будто не давал ей бог предвестия. Да все сам увидишь, раз побывать там надобно, хоть на день-другой.

Филя просился ехать с Сергеем, но был оставлен в Луках, чтоб не разлучать с Ненилой, с которой не могли насмотреться друг на друга. Поехали с Моргуном в легких саночках. Неслись стрелой по снежной дороге, и Сергей не раз благодарил дяденьку, что заставил надеть тулуп и теплую шапку.

— А помнишь, Моргунок, как обоз обогнали? — спросил Сергей, выехав за Купуй. — Живут господа в Михельсоновой вотчине?

— Никого нет. Заезжал к Семену Степановичу недавно городничий Невельский, майор Вилинбах, так сказывал, дом построили каменный, службы, сад разбили, Иваново назвали — в честь генерала, а жить некому. Он-то все выше лезет, кавалерию красную получил. Управитель-немец нанят лютущий, бегут от него мужики. Городничий говорит, настрого велено сыскивать да с батожьем обратно ворочать. Вотчина большая, а живут бедно.

При въезде в матушкину усадьбу встречные сказали, что барыня после полдника отдыхают и будить не велено. Поехали дальше, кликнувши крестьян для откопки дяденькиного дома. Хорошо, Моргун так распорядился, сугробы намело под самые окна.

Через два часа, оставив парня топить печи, отправились к матушке. Она за уже накрытым столом ждала сына. Без дяденькиного предупреждения Сергей испугался бы увиденного. Под зеленым капотом, засаленным на груди, колыхалось бесформенное тело. Черты лица расплылись, глаза потонули в нарумяненных щеках. На волосах рдели банты мятого чепца. Мельком, из-под наведенных бровей, глянула на стукнувшую о порог Сергееву деревяшку. Не здороваясь, приказала:

— Сказывай, ваше благородье, как брата загубил?

Сергей, собиравшийся целовать матушку в плечо, почувствовал облегчение, когда махнула рукой — не надо, мол, садись сразу. Он сел напротив, и высохшая Аниска налила в серебряные чарки зеленой настойки. Матушка кивнула, и он стал рассказывать, лгать для нее придуманное. Будто на штурме светлейший послал Осипа к одной колонне, а он был в другой и не видел, как брата убили.

— Скажи мне перво — срубили его нехристи саблей аль пулей застрелили? — спросила, уставясь в тарелку, матушка.

— Пулей прямо в сердце. Мигом душа отлетела, — сказал Сергей.

И тотчас услышал всхлипывания — плакала Аниска, стоя за его спиной. Глянул на матушку — и у той по лоснючим щекам, по румянам ползли слезы, а дрожащие руки ухватили графин и чарку.

— Где схоронил-то? Аль волкам и воронью бросил?

Сергей ответил, будто в городе Херсоне около собора, где все главные герои штурма положены. Как расскажешь ей об Осиповой просьбе похоронить над Бугом, где прощался с королевой своей?

— Крест какой поставил? Служат ли по нем заупокойные?

Слезы все бежали по щекам, но между вопросами она опрокидывала в рот чарку за чаркой, жадно жевала закуску. И не потчевала сына, только иногда рывком подпихивала ближе блюда. А ему ничто не шло в горло. Входили девки, уносили одни, ставили другие кушанья. Матушка выпила уже чарок пять или шесть. Сергей, стараясь не смотреть на нее, ожидал еще вопросов. Приплясывая, вбежала маленькая толстая баба. Сергей с трудом узнал дуру Устинку.

— Не велишь ли потешить тебя, сударыня? — спросила она, с жадностью глядя в господские тарелки. — Аль не время ноне?

Матушка как бы не слышала. Она продолжала пить, есть и плакать. Слезы все текли, капали в тарелку, ползли по шее.

Сергею становилось невмоготу. Пожалуй, пора выбираться отсюда. Все уже сказал, ради чего приехал, и здоровья у матушки хоть отбавляй. Не напиваться же с ней на этих странных поминках?

— Дозвольте уйти, матушка? — спросил он, вставая и опираясь на палку, поставленную для того около.