Ребятишки бросились к Говарду.

— Дедушка пришел! Дедушка, дай калачика! — уверенно протянулись маленькие грязные руки.

— Отдайте женщинам, что им привезли, — приказал Говард.

Сергей подождал, пока Филя за англичанами внес к каторжным третью часть привезенного, потом пошли к дальнему строению. Сергей, отодвинул засов, шагнул за порог и замер. У окна две женщины в серых от грязи рубахах мыли лежавшую на лавке третью, совсем обнаженную, мокрые седые волосы которой закрыли лицо.

Непейцын отпрянул назад, выронил вязку лука и мешок с мукой, которые нес, толкнул шедшего сзади Филю и, зацепившись деревяшкой за порог, едва не упав, выскочил во двор.

Филя вышел не сразу, побледневший и нахмуренный.

— Старушка преставилась утром, — сказал он, крестясь и надевая шапку. — Сказывают, два внука у ней, кузнецы, так взвели на них, будто приказчика хозяйского убили. Вот и присудили в каторгу, а бабушка за ними, окроме у ней никого. Наговорили, будто кого в Сибирь на заводы назначают, там землю дают. А угодили сюды, и через две недельки преставилась. Даже попы, сударь, сюда покойников приобщать не едут. Был, сказывают, один праведник на Сухарном форштадте, так и сам третьего дня помер. — Филя помолчал, понурясь, потом снял кафтан и начал его оглядывать: — Там ползучих столько…

«Девица кисейная! — стыдил себя Сергей. — Почему Филя мог пойти и все расспросить, а я даже сообразить не сумел, что покойницу обмывают, и назад, как конь, шарахнулся!..»

Он заставил себя войти в долговой барак, наслушался благодарностей, жалоб и стонов — трое и здесь лежали в бреду. Теперь все окна, конечно, были закрыты, и в полутемном помещении дух перехватывало от смрада и дыма, печь была неисправна, а получив баранину, ее тотчас стали растапливать.

— Скажите, сэр Джон, возможно ли такое распространение поветрия в странах Европы? — спросил Сергей на обратном пути.

Говард ответил не сразу — видно, был погружен в свои мысли, — и Сергею пришлось повторить вопрос.

— Увы, вполне возможно, — сказал он. — Мы плохо умеем лечить, и потому главное в том, чтобы лекаря и чиновники были честны и деятельно сострадательны. А это так редко бывает…

«Деятельное сострадание — вот правильное определение твоей и Василия Прокофьича сущности», — подумал Непейцын.

На другой день он обедал у Мордвиновых. За столом сидели несколько моряков, они и теперь в пику Клаверу являлись к отставному адмиралу. Среди них был капитан 1-го ранга Пристман. Этот пожилой полнокровный здоровяк провел около месяца в Севастополе на эскадре. И приехал, как говорил, только для того, чтобы урезонить Говарда скорей покинуть Херсон, пока не заразился горячкой, слухи о которой дошли до Крыма.

— Однако святой, но сумасшедший старец, — басил он на этот раз по-русски, — и слышать не хочет про отъезд. Я говорю, что жизнь его дороже каторжников, которых все равно не спасет, а он мне: «Ведь вы бы не побежали, встретив в море врага?»

— Хорошо отбрил толстомордого, — шепнул Саша Непейцыну.

— А где же Василий Прокофьич? — так же тихо спросил Сергей.

— Наверно, не хочет приходить после возни с больными, чтобы не сказали, если кто захворает, что заразу занес. Переодеть-то нечего — мундир один на все случаи. И в горло ничто не лезет после того, что видит. Или сам заболел. Сходим к нему вечером?

После обеда Сергей выбрал минуту сказать адмиралу, что слышал о письме его сестры и решил ехать на днях.

— Да, у нас все сделалось весьма неопределенно, — развел руками Мордвинов.

Василия Прокофьича приятели застали в постели. Сальная свеча тускло озаряла бедную обстановку комнаты. Денщик сидел, пригорюнившись, у изголовья больного и менял компрессы на лбу.

— Садитесь подальше, — сказал лекарь, чуть приподняв и вновь сомкнув веки. — Наше занятие такое, что от болезни не убежать. Селезенка распухла — я сам себя прощупал, а что глаза воспалены и язык густо-красного цвета, то и вы бы увидели, если б посветлее было. Значит, все симптомы налицо. Да еще пульс… Но пока в памяти, прошу о главном: сыскать завтра же Мишу Белкина и передать слезную просьбу, чтоб хоть через день заезжал на Пехотный… Ты, Саша, попроси адмирала дать Белкину какую клячу — пешком ходить далече…

— Фоме прикажу его туда возить, — подал голос Непейцын.

— Спасибо, Сережа, — закивал больной. — А еще вот что: на подоконнике тетрадка с отчетом тебе да деньги остатние, что не поспел истратить… И последнее: скажи Филе, чтоб Петьку моего накормил — он все около, ничего сутки в рот не брал…

С этого вечера Непейцын и Левшин ежедневно по нескольку часов просиживали около больного, сменяя спавшего в это время денщика. Приходили Говард и Белкин, приносили микстуры, наставляли в уходе за больным. С неделю Василий Прокофьич лежал без памяти. И в бреду все доказывал коменданту, что надобно солдат лучше кормить, что слабосильные с голоду завшивели и любой болезни легко подвергнутся, а от того самому начальству есть опасность. А то начинал бормотать стихи, которых Сергей никогда не слыхивал:

Наконец настала ночь, когда больной особенно беспокоился. Метался, сбрасывал одеяло, рвался вскочить на ноги. Ему мерещилось, что солдаты из слободки пошли к коменданту с дрекольем требовать выдачи положенного провианта.

— Не добьетесь ничего, братцы, — лепетал Василий Прокофьич, — он спрячется, а вас потом засудят, плетями забьют…

Под утро он уснул, а за полдень вдруг сказал сидевшему около Непейцыну совсем слабым голосом:

— Здорово, милая душа! Видно, не порадуются господа инженеры нонче, не закопают меня. А Саша и Петька мой не захворали?

В возне с больным незаметно прошли святки. Под Новый год Сергей был зван на прощальный вечер к Мордвиновым. Сдача дел кончилась, и Клавер тотчас удрал в Киев, будто хлопотать о корабельном лесе. Сестра Николая Семеновича чувствовала себя хорошо, до родов осталось около двух месяцев, и они решили ехать на днях.

— Не задерживайтесь и вы, мой друг, — сказал, прощаясь, адмирал. — Помочь не можете, а заразиться весьма легко.

Теперь Непейцыну приходилось откладывать отъезд потому, что Филя готовил и для Василия Прокофьича, которого было важно подкрепить после болезни. Через неделю начнет выходить и как-нибудь наладит свое довольствие. А пока Филя ухитрялся, кроме стряпни, продавать домашний скарб, каждые три дня отвозить в острог мясо и приварок и вечерами увязывать тюки к дороге. Иногда, видя, как поздно при свече возится с упаковкой, Сергей пенял ему, что нельзя так мало спать. Но Филя отвечал, что, ужо, в дороге отоспится.

На 8 января был назначен отъезд. Комнаты стояли оголенные от привычных предметов, и то одного, то другого необходимого не оказывалось под рукой — все было уложено. Но и это число пришлось пропустить. Накануне утром слуга Говарда прибежал к соседям. Из его взволнованной речи Непейцын не без труда понял, что просит поскорее сыскать Пристмана, так как господин его ночью заболел и он не может отлучиться.

Сергей послал Филю просить Василия Прокофьича к больному, а сам направился в Адмиралтейство искать капитана. Еще до прихода слуги он знал от Фили, что накануне сэр Джон ездил верхом за двадцать верст к помещику, который упросил навестить его заболевшую дочь. А погода была отчаянная — шел мокрый снег. Конечно, старик промок до костей. «Удивительно, как он до сих пор держался, — думал Сергей, ковыляя в Адмиралтейство. — Только бы это была самая обыкновенная простуда!»

Когда Непейцын с Пристманом подходили к дому, где жил Говард, из калитки вышел Василий Прокофьич.

— К сожалению, сомневаться невозможно — сэр Джон заболел здешней горячкой, — сказал лекарь. — Должен сразу упредить ваше высокоблагородие, — отнесся он к Пристману, — надежда, что встанет, весьма невелика. Я с трудом одолел сию болезнь, имея тридцать пять лет от роду, а ему вдвое больше, да еще истощен чрезвычайно. Если будет делать распоряжения, ловите каждое слово…