Он пошел, как в прошлый раз, от стола к столу и вернулся ни с чем:

— Нет еще ответа от их светлости.

— Когда же теперь прийти?

— Не извольте беспокоиться, ваше благородье, нам квартира ваша ведома — что будет, немедля известим.

Сергей вышел. Два месяца здесь, а дело ни с места. Дать кому-то побольше надо? Вызвать сюда писаря и прямо спросить?

Он стоял, раздумывая, в коридоре перед дверью экспедиции. И вдруг тихий, неуверенный голос рядом:

— Господин Непейцын?

Сергей поднял голову. Плохо бритое скуластое лицо затенено обвислыми от дождя полями шляпы. Помятый красный мундир с очаковским крестом. В дождь без епанчи.

— Не припомню, сударь. — И вдруг узнал: — Василий Михайлыч?

— Он самый, — голос радостно дрогнул, широкое, тронутое оспой лицо осветилось улыбкой.

Сергей обнял бывшего своего начальника. В нос ударил запах отсырелой, крепко заношенной одежды, запах бедности. И когда обнимал, почувствовал — левая рука висит недвижная, тонкая.

— А я стою да гадаю, узнает ли?.. Вы-то как огурчик.

— Простите, Василий Михайлович, что не сразу, ведь неожиданно. Вы в экспедицию?

— Да нет, уж побывал. Вас встретил, как выходил, решил пождать. Сколько не видались…

— Так, может, пойдем ко мне? Я недалече квартирую.

До позднего вечера просидели за столом. Майор Мосеев — он был произведен за Очаков — расспрашивал, рассказывал и очень много ел. Сразу стало ясно, что наголодался. Съел обед, который, как пришли, подал Филя, съел жадно, не отказываясь от прибавок, иногда конфузливо и жалостно улыбаясь. Но, видно, скоро почувствовал, что угощают от души, И дал себе волю.

Через час все заметивший Филя подал кофей — немецкое заведение — со сдобными кухенами, которого они с Сергеем в это время никогда не пили. И опять Василий Михайлович налег на еду. Видно, все не мог насытиться, бедняга. Уж когда со стола убрали, как бы невзначай, отщипывал корочки от оставленных на столе печений.

Ранили его весной прошлого года под Бендерами. В чужой батарее взорвался зарядный ящик, и майора ударило в предплечье обломком доски, пролетевшим сажень десять. Прорвало мундир, просекло всего небольшую ранку. А рука стала сохнуть и повисла как плеть.

— Тут бес дернул послушать офицеров наших, которым по землянкам кочевать надоело, — рассказы зал Мосеев, — «Ступай, говорили, в отставку! Дадут пенсион, и поедешь на спокое доживать». У меня под Воронежем дворишко родительский, семь мужиков землю пашут, и сестра убогая, горбушка, ими правит. Соблазнился я. Ведь прослужил двадцать лет, вторую войну сделал, в штаб-офицеры произведен, чего еще? И рука так по ночам ныла, что мухой сонной бродил. Михайло Ларионович — только к нам тогда вернулся — советовал: «Езжай лучше к сестре, а в Петербург прошение пошли со свидетельством». Как в книге читал, мудрец. Ведь я тут десятый месяц, издержался, что уехать не на что, все с себя продал…

— Но в чем причина замедления такого? — спросил Сергея.

— В крапивном семени, в ярыгах проклятых! По закону, видишь ты, за двадцать лет службы да за увечье пенсион дают, ежели за тобой меньше сорока душ крестьян. Но бумаг у меня про то, понятно, не случилось. Вот и послали запрос предводителю. А тот обо мне век не слыхивал, хотя где то в книгах его и прописан. Мне бы, дураку, тогда же и отъехать, оставив прошение своеручное. Так нет, думал, второй раз в такой путь разве поднимешься? Наконец-то пришел отчет, семь месяцев оборачивался. Возликовал я — как раз вовремя, начисто прожился, Пенсион невелик, сто рублей в год, но ведь с отставки мне уже за год отдать должны. Не зря служил, значит. И почет в губернии — майор, кавалер, с мундиром и пенсионом… Так нет же, ляд их бери! — Василий Михайлович ударил здоровой рукой по столу. — Объявляет мне ихний генерал бессовестный, что, пока бумаги ходили, он весь капитал инвалидский расписал — роздал, значит, все, что казной отпущено, тем, кто бумаги нужные при себе возят. Спрашиваю: «Сколько ж время я ждать теперь должен?» — «А пока не получим известия, что помер некто, пенсию получающий». Ах ты господи! Сиди и жди смерти чьей-то! А тут и моя, никак, подходит. И не знаю здесь ни души. А кого узнал, такие же горемыки, кругом экспедиции проклятой волками голодными бродят. Один капитан так дошел, что в разбойники собираться стал, честное слово. Ему генерал, жирная харя, намедни ссылкой грозился, ежели в канцелярии шуметь не перестанет. А как не шуметь, ежели есть офицеру нечего, а пенсии не дают?

— Ну, домой доехать я вам помогу, — сказал Сергей.

— Неужто? — впился в него глазами Мосеев.

— А разве вы бы мне не одолжили, когда б могли, а я в нужде находился? — ответил вопросом Непейцын.

Василий Михайлович встал из-за стола, потянулся обнять его и вдруг заплакал в голос лающим, странным и страшным плачем…

— Боже мой… Боже мой… — повторял он, припав к груди также поднявшегося Сергея. Потом вдруг оторвался и побежал к двери.

— Куда вы? Постойте! — вслед ему говорил Непейцын.

— Сейчас! — крикнул майор, уже переступив порог.

Слышно было, как он на крыльце откашливается, сморкается.

«Успокоиться один хочет», — решил Сергей.

— Филя! — позвал он. — Давай Василия Михайлыча ночевать оставим. И достань епанчу Осипову. Мы, кажись, взяли ее с собой, чтоб на вату положить.

— Ночлег преотличный устроим, пуховик запасной на лавку положим, — сочувственно сказал Филя. — И епанчу утром достанем.

Но, возвратясь из сеней, Мосеев наотрез отказался ночевать у них.

— Не могу-с, никак не могу-с, — твердил он. — Покорно благодарю, но, право, невозможно. В другой раз когда…

Филя пошел в чулан достать из сундука епанчу и позвал Непейцына, чтобы посветил ему.

— Епанчу дозвольте вашу отдать, Осипа Васильевича поновей будет, — зашептал он. — За то белья пару им поднесем. Видать, оттого и ночевать совестятся, что давно не мыты. Я им, как пришли, мундир посушить предлагал, и того не дозволили, а как лист осиновый тряслись. Может, и рубаху продали уже.

Сергей дал Мосееву пятьдесят рублей. От большей суммы майор отказался и, несмотря на возражения, написал расписку, в которой поставил воронежский адрес и где квартирует в Петербурге.

После ухода гостя Непейцын открыл окно — ему казалось, что в комнате пахнет высыхающей заношенной одеждой. На темном дворе дождь шуршал по крыше, по крыльцу, в водосточной трубе.

«А что, если бы не встретил меня? — думал Сергей. — Милостыню просить, как Аракчеева отец? Так говорил офицер у экспедиции — в мундире и то невозможно. Сколько-то меня промурыжат?.. У меня хоть голода быть не может. Выходит, прав дяденька, что вся независимость дворянская оттого, что мужик кормит…»

Филя убрал со стола, закрыл окно, помог раздеться Сергею и потушил свечу. Но сон не приходил. Мрачные мысли ползли чередой. «В походах постарелые, кровь пролившие офицеры до такой нищеты доведены, а мне, никак, за два года жалованья в Херсоне выплатили. Выходит, прав был Леонтович, что награды мои не по заслугам. Разве хоть с Василием Михайловичем я сравнюсь? Так, может, не соваться больше в коллегию? Ехать в Ступино «на свое пропитание»?.. Но ведь я ни от кого пенсии не отбиваю, службы действительной прошу…»

Мосеев не приходил три дня, хотя зван был обедать.

— Не ограбили ль сухорукого, когда от нас шел? — предположил Филя, как и Сергей, думавший об их недавнем госте.

— Скорей, расхворался, промокнувши, — сказал Непейцын. — Завтра его навещу. Давно надо на ту сторону за покупкой для дяденьки.

День выдался солнечный. На набережной Сергей взял извозчика в Ямскую, где на постоялом дворе жил Василий Михайлович. Не без труда сыскал нужный дом. У ворот увидел молодого дворника.

— Офицер? Мосеев?.. Уехал, барин, третьего дни утром. Выискался купец-попутчик и поехали сряду. Хозяину все до копеечки заплатил. Пожаловали, должно, пособие, которого ждал. Мне пятак дал — письмо в мелочную снесть и за здоровье свое на крючок.

— Какой крючок?