— Не позволено ли будет представить господину секретарю о тех местах, каковые были бы желательны… — начал Сергей.

Но вошедший писарь перебил его:

— Его превосходительство просит к себе ваше высокоблагородие.

— Рекомендую вам наведаться в седьмую экспедицию дней через десять, — сказал, оправляя шарф и шпагу, дежурный.

— Неужто столько времени надобно? — спросил Сергей.

Но штаб-офицер уже направился к двери.

«Регистратор, повытчик, секретарь — ну и капитель! — думал Непейцын, спускаясь с лестницы. — Почище херсонского суда. Там сунул полтинник, рубль, и все завертелось. Впрочем, и тут надо попробовать. Но пока что же делать? Чем заняться?»

Когда дяденька шутя спросил, не свербит ли сердце по барышне Леонтович, Сергей правдиво ответил, что от херсонской влюбленности не осталось следа. Но в Петербурге, будто от здешнего воздуха, которым не дышал три года, вдруг возродилась тоска по Соне. Десять раз на дню вспоминал ее, хотел увидеть, узнать, как живет.

И в то же время Непейцын твердо знал, что не пойдет в корпус, именно чтобы не встретить ее. Конечно, хорошо бы повидать Верещагиных, генерала, некоторых учителей, дядек и себя всем показать. Потом завернуть в Греческий корпус, узнать, где и как служит Егор. Но от мысли, что может встретиться с Мертичем, что-то недоброе шевелилось в душе. Хотя понимал, что он-то ни в чем не виноват, — наоборот, выручил Соню от тяжкой жизни с матерью, но знал, что лучше, если такой встречи не будет. Скорей бы получить назначение и уехать…

Едва вытерпев ровно десять дней, Сергей отправился в коллегию. Нашел седьмую экспедицию. В двух больших комнатах тесно сидели писаря и чиновники, шелестели перьями. Пахло сургучом, пылью, потом.

Должно быть, молодость в сочетании с деревяшкой и двумя крестами располагала к Непейцыну. Первый же спрошенный писарь, пожилой, с желтым лицом под съехавшим набок париком, выслушал его и пошел от стола к столу, расспрашивая других, а потом скрылся во второй комнате.

— Аттестат вашего благородия находится во втором столе, — сказал он, возвратившись с какой-то бумагой. — Четвертого дня дело доложено его превосходительству, а они приказали отписать в канцелярию их светлости с просьбой разъяснить, что имели там под термином «назначить на должность сообразно с увечьем, а равно с известными его знаниями и способностями». — Писарь вычитал фразу по бумаге — очевидно, копии отношения.

— Но, может, я бы сам доложил его превосходительству, — сказал Сергей, — и мои желания не разойдутся с видами экспедиции?

— Никак невозможно-с, — убежденно ответил писарь, — Генерал у нас строг и отменять свои приказы не любит. Раз велел отписать в канцелярию их светлости, то до ответа и слушать ничего не пожелает. Уж я знаю-с, двадцать шестой год служу-с. — И он указал на унтер-офицерские галуны на своих обшлагах, такие затертые и засаленные, что Непейцын их не заметил.

— Так когда же мне теперь прийти?

— А позвольте узнать, вы здешние?

— Из псковского наместничества. Для сего только приехал.

— Так вот-с, завтра почта идет, — наморщив лоб, начал считать писарь. — Полагать надобно, десять дён дороги до Ясс, на ответ самое малое столько же да обратно… Словом, пожалуйте, ваше благородие, сюда через месяц, а то полтора. В конце сентября будет в самый раз. — Он поклонился, оканчивая разговор, но Сергей сунул за обшлаг с тусклыми галунами заранее приготовленную рублевую ассигнацию, отчего морщины на лбу писаря разгладились, и он добавил: — По давней службе осмелюсь дать совет вашему благородию. Первое — ежели имеете в штате светлейшего князя знакомства, просите письмом, дабы без мешкотности ответили, а второе — извольте сообщить здешнее жительство, дабы в надобности мог послать к вам вестового.

Сергей продиктовал свой адрес и просил сколь возможно ускорить отправку запроса, уж если без такового не обойтись.

— Сие не в нашем столе, но порадею, — обещал писарь.

В коридоре, за дверью экспедиции, Непейцын увидел присевших на подоконник двух офицеров-инвалидов, — у одного не было руки по самое плечо, у другого ноги ниже колена. Оба пожилые, кое-как причесанные, в заношенных мундирах.

— Эй, сударь, давно ль ходите? — окликнул Сергея безрукий.

— Две недели назад аттестат подал и нонче опять пришел.

— То я и гляжу, что новенький…

— А вы давно ль? — спросил Непейцын.

— Капитан — месяцев шесть, а у меня второй год пошел.

— Что так долго? — ужаснулся Сергей.

— Бумаг из губернии не присылают, — пожал здоровым плечом офицер и, повернувшись к собеседнику, продолжал: — Так я говорю: «Что ж мне, ваше превосходительство, в Брынские леса пешком идти да шайку там сбирать? Милостыню просить в мундире стыдно, а рубища иного не имею…»

Итак, ждать по крайней мере месяц. А то полгода бывает, год даже… Хорошо Филе — он ходит на рынок, готовит обед, что-то прибирает или за верстаком вспоминает столярное дело. И немцы заняты, снуют туда-сюда по дому, по двору, пилят, строгают, клеют. Один среди них бездельник-барин сидит сложа руки. И окна, как назло, к Петербургской стороне. С первого мига, как проснулся, все туда смотришь, где Соня живет. Не Соня теперь — Софья Дмитриевна… И думать о ней нечего…

Купил писчей бумаги, чернил, перьев и в лавке Академии наук сочинение Голикова, которым зачитывался Семен Степанович. В письме Иванову рассказал о смерти матушки, о жизни в Луках и просил, коль возможно, ускорить ответ коллегии, без которого не получить службы. Отправил письмо дяденьке с отосланным в деревню Фомой. Потом засел за чтение. Про Петра особенно интересно читать в Петербурге, где вокруг его творения — Академия наук, коллегии, таможня, торговля заграничная, Адмиралтейство…

Убирая комнату, заглянул в эти книги и Филя.

— Сходили б, Сергей Васильевич, в Кунсткамеру, — сказал он, — там государь сей из воску сделан, как живой сидит.

Непейцын пошел на другой же день. Как ни говори, стыдно — слуга указывает, а они с Дороховым когда-то уродцев в банках, одежды заморских диких жителей, монеты видели, а до Петра Великого не дошли. Зато на этот раз долго стоял перед статуей в натуральную величину, в голубом шелковом костюме. Неужто таков и был? Безумные какие-то, страшные глаза, одутловатое желтое лицо, — вот-вот закричит, забранится. Или так на статуе только, вправду другой был? Хотя не больно радовало его, что вокруг видел. Голиков пишет: казнокрадство даже главнейших сановников не раз повергало его в неописанный гнев. А теперь бы посмотреть хоть на светлейшего с приспешниками. Вот дяденька верит, что при Петре лучше было, справедливей. Возможно ли, чтобы еще шестьдесят лет государство прожило, а люди не лучше, а хуже стали?.. Но и в Древнем Риме сначала справедливая республика была, а потом узурпаторы, стяжатели…

Сергей вышел из Кунсткамеры, повернул к своей линии. И вдруг увидел знакомую фигуру. Большой, тучный, опустив глаза в землю, неся связку книг, на него по узкому тротуару шел профессор Румовский. И свернуть некуда. Авось не заметит. Но нет, когда совсем почти сошлись, поднял глаза, улыбнулся, остановился.

— Здравствуйте, Степан Яковлевич.

— Здравствуйте, мой друг, здравствуйте, герой! Вас ведь Сергеем звать! Верно? Астроном и шестьдесят лет, но память не подводит. А по отчеству?.. Нет, нет, теперь надобно. Вон я за Владимирский крест тридцать пять лет служил, а вы его с бою, разом. А сей — очаковский?.. Так без любезности скажу, лицом не больно на тяжко израненного схожи, Сергей Васильевич. Эскулапы, видно, не докучают. Когда приехали? У Верещагиных побывали? Они про вашу рану сказывали… — Румовский отступил в сторону, освобождая дорогу прохожим, положил книги на каменную тумбу и продолжал: — Неужто не были? Сходите, там сейчас в печали пребывают. Вчерась или нонче Соня с циклопом своим в Калугу уехала. Помните Сонечку? По лицу вижу, что помните. Так муж-то, подполковник, взял перевод в конный полк.