Я горячо убеждал Иована в том, что с перегибами нужно бороться, нельзя молчать и все сносить покорно. Он спорил со мной и даже пытался объяснить необходимость суровых мер тем, что армия еще плохо организована.

— Не до того сейчас Ранковичу, пойми, — говорил Иован. — Да и не захочет он разговаривать об этом, он доверяет своим подчиненным и уверен в их правоте. А, кроме того, поздно, и нам предстоит бой. Теперь уж делу не поможешь.

Тяжело было у меня на душе. Я воочию убедился, что Милетич не преувеличивал, рассказывая о страшных приговорах трибуналов, которые немедленно приводились в исполнение. Все во мне восставало против такого рода свирепой дисциплины, почти что террора, основанной не на сознательном понимании условий, способствующих достижению победы, а на страхе перед суровым наказанием.

Нервы у нас с Иованом были настолько взвинчены, что мы оба вздрогнули, когда где-то вдали ударил внезапный ружейный выстрел. В ответ прозвучала короткая пулеметная очередь. Цепочкой промчались по темному небу красно-зеленые шарики трассирующих пуль. Над окраиной города повис расплывчатый купол бледного в тумане ракетного света.

На серо-синем небе проступила узкая оранжевая полоска молодого месяца, округленная матовым сиянием. Над самой землей плыл косяк сизого тумана, за которым исчезал город, не стало видно далей, потерялось представление о просторе. Деревья как бы повисли во мгле.

Свою походную палатку Томаш Вучетин раскинул у опушки дубовой рощи. Отсюда Синь был хорошо виден днем: низкие каменные дома с крутыми крышами, тесно обступившие высокий костел и приземистый православный храм, похожий на кубышку, и дом градоправителя с круглой башней, на которой, как хищная птица, встряхивающая крыльями, трепыхался фашистский флаг.

Мы вошли в палатку Вучетина.

…Над раскладным столиком колебалось слабенькое пламя свечи. Хлесткие порывы ветра продавливали полотно палатки и, проникая внутрь, забивали огонек. Он порывисто метался из стороны в сторону, готовый ежеминутно погаснуть. Неровный свет коптилки освещал лишь Вучетина, расположившегося со своими топографическими картами на бревне за столиком. Казалось, что в палатке никого больше нет. Но я знал, что по темным углам сидели командиры и политкомиссары рот обоих батальонов; я слышал подле себя короткое покашливание Тодора Радовича, а напротив различал силуэт Кичи Янкова.

Шло военное совещание.

— Обычно мы действуем из засады, — говорил Вучетин, поглядывая на меня. — Спрячемся за деревьями или за камнями, притаимся, молчим и ждем неприятеля. В тех местах его ждем, где он не может использовать против нас ни танки, ни артиллерию. Подпустим к себе поближе и стреляем в упор, как у нас говорят, в усы и зубы, а потом бросаемся в рукопашную. Нам помогают горы, лес, непогода и тьма. Это самые надежные наши союзники… Почти все города мы отбивали в ночных боях. У нас уже выработались свои, довольно четкие оперативно-тактические принципы, правила и способы ведения народной войны. Наши бойцы энергичны, выносливы и решительны. У них хорошие военные способности. В этом не раз убеждались братья-русские, с которыми во многих войнах мы сражались плечом к плечу: и против турок, и против Наполеона, и против немцев, и если не сковать инициативы и воли наших бойцов, если не ослабить их энергии, то они способны изобрести маневр ловкий, быстрый, умелый и геройски его выполнить.

Вучетин откашлялся и помолчал, обводя командиров усталыми глазами.

— Сейчас скажет, что операция отменяется, — шепнул мне Милетич.

Я же чувствовал, что вовсе не к тому клонит Вучетин. Я понимал и настроение Иована. Смуглое открытое лицо Стояна Подказараца с ясными голубыми глазами и мне мерещилось поминутно. После случившегося самообладание Вучетина казалось поразительным.

Прислушавшись к тревожному гулу дубовой рощи, командир продолжал обдуманно и спокойно:

— Но мы, другови, еще не научились открыто сражаться за города. У нас не хватает стойкости, упорства в достижении цели и организованности. Нам недостает ясного понимания основных принципов современного боя. Еще не можем, как настоящая армия, воевать вне своих гор. Еще не в состоянии предпринять правильные крупные сражения, дальние походы и продолжительные действия. Сидеть на позициях, например, и упорно обороняться — для нас самое трудное. Чаще всего мы или кидаемся на неприятеля, или бежим от него. Я нарочно все это говорю, чтобы друг Загорянов знал наши достоинства и недостатки. Да он и сам видит, что мы еще не армия в полном значении этого слова. Мы пока еще «штетибразд» — так у нас называют молодого бычка, который идет вон из борозды, портит ее. А мы хотим научиться воевать по-советски, по-сталински: бить наверняка уменьем, а не по наитию, не на авось. Итак уж слишком много сил растратили в неравной и неорганизованной борьбе. И не только потому, что плохо вооружены, плохо экипированы и не умеем еще как следует воевать. Иногда, даже имея вооружение и при очень выгодной для себя оперативной и тактической обстановке, мы все-таки терпим поражение. Получается порой так, будто враг стоит у нас за плечами в то время, как мы разрабатываем ту или иную операцию…

Командиры молча переглянулись. Верховой порывистый гул рощи, вызывавший беспокойство, наполнил палатку, стал почти физически ощутимым.

Вучетин понизил голос:

— Только непрерывный приток народа в нашу армию и в партизанские отряды, только успехи Красной Армии, отвлекающей на себя полчища немцев и уничтожающей их, только наши леса и горы — вот что спасает наше движение от окончательного разгрома, а нас от уничтожения. Особенно много и часто мы теряем лучшие свои кадры — коммунистов, пролетариев. Пролетарская бригада, например, у меня на глазах постепенно перестает быть по своему составу пролетарской. Нам пора бы научиться беречь свои силы. Нам дорог каждый солдат — будущий строитель новой Югославии. Нужно научиться побеждать малой кровью… Имея в виду именно это, мы должны вдумчиво и подробно обсудить сейчас план операции… Вот вы и расскажите нам, друже Загорянов, — обратился ко мне Вучетин, — как действовал бы ваш командир, имея перед собой задачу — штурмовать Синь, где каждый дом из дикого камня с толстыми стенами может быть превращен в долговременную огневую точку. В городке стоит полк горно-стрелковой дивизии «Дубовый лист».

— В Сине полк? А у нас всего только два батальона, — глухо сказал кто-то в темном углу. — Да и нелегко будет поднять бойцов на такое дело после сегодняшнего. Тут нужно подумать.

— Верно! А, кроме того, по правилам старой тактики при наступлении на обороняющегося противника надо обладать тройным превосходством в силах, — добавил другой.

Наступило короткое молчание.

— Однако никто не разрешил нам отменить операцию! — вдруг сердито бросил Радович.

— Позвольте и мне сказать. — Кича Янков поднялся, опираясь на ящик.

Резкие складки у рта, оттененные зыбким светом свечи, придавали его лицу горькое выражение.

— Не лучше ли нам подождать нашего комиссара? Он задержался у Ранковича и, возможно, привезет какие-нибудь новые инструкции. Решать самим вопрос о штурме Синя в создавшихся условиях слишком сложно и ответственно. Я так считаю.

— Правильно, — поддержал Милетич своего командира роты и повернулся к Вучетину. — Нельзя не учитывать того, что произошло. Вы бы слышали, что говорят черногорцы! — Голос его сорвался от волнения.

— Что же они говорят? — медленно, с усмешкой спросил Вучетин.

— А вот говорят то, что сербы слишком уж завеличались, что они нарочно убивают черногорцев. Вот что говорят! — грубо отрезал Иован. — Вместе на Синь идти теперь нельзя.

— Скажи, Радович, — повысил Вучетин голос, — разве перед лицом неприятеля, накануне боя можно поссорить наших бойцов? Разве у наших людей не чиста совесть, что их можно запугать? Разве мы не дружные братья в одной семье югославских народов, что так легко можно вызвать у нас недоверие друг к Другу, рознь и вражду? Я против того, чтобы откладывать или отменять бой.