Щурясь от удовольствия, Ружица следила, как под рукой Айши на бумаге выстраивались в ряд строгие прямые буквы, как рядом с заголовком возникали красивые виньетки, нарисованные цветным карандашом. Под орнаментом из дубовых листиков Ружица поместила стихи, вызвавшие у Айши яркий румянец. Она даже не хотела их печатать, но редактор настояла. Вот это стихотворение в моем переводе:

— Это наш поэт, — сказала Ружица и лукаво посмотрела на совсем смутившуюся Айшу. — У нас нехватает еще одной статьи, — заговорила она уже серьезно, обращаясь ко мне. — Бойцы хотели бы узнать о том, что такое колхоз. Напишите, пожалуйста, а Корчагин переведет. Хорошо? Бойцы хотят узнать, как в Советском Союзе живут крестьяне, — добавила она застенчиво. — Согласны? Я завтра зайду.

И вот сегодня, накормив меня, Айша положила у изголовья тетрадь и карандаш, оставленные вчера Ружицей, а сама ушла к речке, чтобы вымыть котелок и набрать свежей воды, а может быть, для того, чтобы не мешать мне писать.

Я лежал на сухом папоротнике, тепло укрытый струкой — широкой домотканной шалью из овечьей шерсти, и, глядя в маленькое квадратное оконце, думал о том, как начать свою заметку.

За синеватым стеклом виднелись кривые сосны с черным кружевом хвои, вздымались отвесные скалы самых причудливых и легких очертаний, а над ними, золотя стволы деревьев, вставало солнце; косые лучи ударяли в стекло и, словно свежеоструганной тесиной, перегораживали пополам сумрачную сторожку. Невдалеке с грозным ревом вырывалась из глубины пещеры речка Быстрица. Я так привык к гулу потока, что часто уже не слышал его.

Айша говорила, что вода в этой речке, процеженная сквозь скалы и камни, не только чиста, но и целебна. Быстрица сбегает в долину и течет к Динарским Альпам, И мы тоже двинемся вслед за нею, перейдем Альпы, спустимся в долину реки Цетины. Там, у городка Синь в Герцеговине, сражается черногорский батальон и ждет нас, чтобы вместе штурмовать город. А мы все еще стоим тут, в окрестностях Ливно, и, в свою очередь, чего-то ждем. Чего?..

Приказ, который Милетич-Корчагин привез от Поповича, ничего не изменил в положении бригады. Иован мне сказал, что комбриг Перучица, прочтя приказ, тут же открыто выразил свое недовольство им: опять стоять в бездействии у Ливно! Стратегический резерв главного командования! А фашисты наступают в Герцеговине и Приморье, в Восточной Боснии и Санджаке! И первая немецкая горно-стрелковая дивизия «Дубовый лист», полк которой стоит в Сине, по сведениям агентурной разведки, готовится к отправке на советско-германский фронт. Полк из Синя, если не принять мер, в полной боевой готовности уйдет на восток. Нужно этому помешать… По словам Милетича, Перучица уехал за разъяснениями к начальнику верховного штаба Арсо Иовановичу, благо до штаба отсюда недалеко. Ставка Тито располагалась к северо-западу от Ливно, за горой Великий Шатор в лесистом районе Дрвара. В батальоне с нетерпением ждали возвращения Перучицы.

«Только бы скорее встать в строй, — думал я. — А потом, может быть, удастся и к своим пробраться. Партизаны мне помогут… Но как же все-таки написать о колхозах, чтобы каждое слово было понятно бойцам?»

Большая тема с трудом укладывалась в заметку. Об этом можно было написать очень много. А не лучше ли просто рассказать о том, как жил и работал в колхозе мой отец, перечислить его имущество и личное хозяйство, указать, сколько он получал на трудодни? Как выращивал на своем приусадебном участке чудесные яблоки и груши, приучал к курскому климату виноград и грецкий орех? И как, будучи колхозным полеводом, «воспитывал» высокоурожайный сорт пшеницы: бывало, с гордостью показывая мне коренастый стебель с тяжко наклонившимся темно-золотистым колосом, он держал этот богатырский колос между ладонями, словно милое, с трудом давшееся ему в руки живое существо…

Я уже кончал писать, когда у дверей послышалась возня, кто-то осторожно постучал.

— Войдите! — крикнул я.

В дверь просунулась белокурая голова Коце Пётковского. Увидев, что Айши нет, он торопливо вошел, а за ним втиснулась в сторожку группа партизан с Джуро Филипповичем впереди.

— Здраво! — сказали они хором, смущенно подталкивая друг друга локтями.

— Как себя чувствуешь?

— Хотим с тобой познакомиться.

И каждый крепко и продолжительно жал мне руку.

— Тут все из нашего взвода, — сказал Джуро. — А это командир роты Кича Янков, — добавил он быстрым шепотом и, вскочив, почтительно уступил место возле меня только что вошедшему человеку.

Командир ничем не выделялся среди бойцов, если не считать очков и короткой клочкастой бородки. Он был небольшого роста, коренастый, одетый в такую же, как и у многих партизан, грубошерстную куртку, подпоясанную узким ремнем. Он вошел, немного прихрамывая, и дружелюбно улыбнулся мне. В глазах его, увеличенных толстыми стеклами очков, горел такой молодой и горячий огонь, что я как-то не сразу заметил резкость и суровость черт его рано постаревшего лица с морщинистым лбом и глубокими складками у рта. «Наверное, его очень любят в роте», — подумал я, радуясь, что попал именно к нему.

Полуприкрыв глаза, обхватив руками перевязанную выше колена ногу, он внимательно слушал мои ответы на вопросы бойцов о жизни рабочих в Советском Союзе и, кивая головой, подтверждал:

— Да, да. Это так, вот именно. У нас тоже так будет. Непременно!

Янков снял очки, и лицо его приняло вдруг сердитое выражение.

— Стыдно вспомнить, как я покорно, за гроши работал слесарем на военно-техническом заводе в Крагуеваце. Совсем как турецкий раб. Стыдно! Нам нужно еще многому учиться у советских людей. Да, очень многому, чтобы все изменить…

В голосе его послышалось волнение.

Сосредоточенно помолчав, Янков продолжал:

— Я из Крагуеваца, друже Николай. Из старинной сербской столицы. — Он говорил медленно, глуховато, словно обдумывая и выбирая самые необходимые слова. — Крагуй — это по-сербски ястреб. Принято считать, что наш город — Мекка свободы: в его окрестностях сербы когда-то впервые восстали против турецких янычар. Говорят, что Крагуевац — колыбель сербской революции: в 1910 году он послал в парламент социал-демократов, рабочего Драгишу Лапчевича и адвоката Тришу Кацлеровича. Еще недавно наш город называли «коммунистическим» и «русским», потому что истинный крагуевчанин никогда не скрывает своей любви ко всему русскому, советскому. А теперь мне стыдно, Николай, за свой город, в котором свободно расхаживают четники, эти подлые псы фашизма, убивают честных людей, издеваются над женщинами. А Крагуй терпит!

Командир роты замолчал, услышав неожиданно громкий скрип двери.

На пороге появилась Айша Башич.

— Так-то вы мне помогаете лечить русского друга, — проговорила она строго. — Ему нужен покой, а вы…

— Ладно, ладно, — примирительно сказал Янков. — Только ты его лечи не так, как меня… Я вот подорвался на мине, — повернулся он в мою сторону, — так она хотела меня отправить в больницу — ногу отрезать.

— Не я, а политкомиссар, — возразила Айша. — Катнич приказывал. И если б не дикая мята, то отрезали бы ногу.

— Катнич? Это не тот ли, — спросил я, — который руководил борьбой горняков в Боре, а потом был агитатором в отряде? У него была еще кличка «Крагуй».