Он и в человеческом своем существе представлял собой образец совершенства. Склад его фигуры, львиная голова, благородное спокойствие, разлитое по лицу, пристально-мудрый взор из-под чуть-чуть приспущенных век, необыкновенной тонкости и красоты руки, неторопливая, осанистая походка, преисполненная внутреннего достоинства, неторопливая, слегка глуховатая речь, искрометный юмор, умение двумя-тремя словами, сказанными походя, выразить громадный смысл, чарующая улыбка или непередаваемо тончайшая усмешка, благородство каждого жеста, исключительная внимательность к собеседнику, необыкновенная глубина и трезвость мысли — таким он был, наш Сталин...

Этот образ, эти великие черты величайшего характера стояли передо мной, когда я писал «Сталинградскую битву», пьесу «Великие дни», и теперь, когда я пишу роман «Раздел», где молодой орленок Сталин развертывает для полета свои могучие крылья. Я наблюдал за ним страстно, ловил каждое слово, отмечал каждое движение руки, каждый поворот головы, манеру ходить, говорить, слушать, - никогда в жизни я не испытывал такого внутреннего волнения, никогда в жизни не видел такого удивительного сочетания мудрости и замечательной непосредственности, величия и простоты, такого всеохватывающего ума и такого бурного веселья.

В ту памятную ночь 22 апреля 1941 года я слышал его речь, сказанную им в заключение торжественного финала декады таджикского искусства. До боли жаль, что никто из нас не записал этой речи. Она была посвящена памяти Ленина. Иосиф Виссарионович, называя себя и своих соратников учениками Ленина, сравнивал своего великого друга с вечно горящим, вечно бурлящим пламенем, освещающим ему путь в будущее. Сердце то замирало, то начинало глухо и учащенно биться, когда мы слушали эту речь, столь же короткую, как и гениальную. Казалось, что каждая фраза вылита из стали, а каждое слово огненными буквами впечатывалось в сознание...

… Впоследствии много рассказывали мне маршалы и генералы, во время войны работавшие в непосредственной близости с Иосифом Виссарионовичем, о его бесконечной выдержке, о гигантской, ни с чем не сравнимой трудоспособности, о гениальной, неповторимой памяти, об исключительном внимании к советам специалистов, о его непревзойденных знаниях в области техники — мирной и военной, о презрении к невеждам и зазнайкам, о неиссякаемой бодрости духа в тяжелейшие дни борьбы с гитлеровскими ордами.

… Запечатлеть образ Сталина видевшим, слышавшим его, знавшим в годы расцвета его величия и мудрости, запечатлеть для поколений, воплотить в новых книгах, пьесах, сценариях, песнях великие черты этого величайшего, неповторимого характера - не только наш святой долг, но и прямая обязанность».

- Уж и не знаю, Борис, что хуже: твое наплевательское отношение к деятелям культуры или чрезмерное внимание к ним герра Джугашвили, - признался Ницше.

- У Вас при жизни, господин Сталин, не было проблем с дефекацией? - задал издалека очень странный вопрос Фрейд.

- Были... - от неожиданности открыл свой секрет Вождь.

- Теперь понятно, отчего...

- Отчего же?

- Вам подхалимы анальное отверстие зализали!

- Ох, твое счастье, что ты жил вне зоны моей досягаемости! — заорал деспот.

- А я вот его выпустил из захваченной во время аншлюсса Вены — послушался эту дурацкую мировую общественность! Зря! - посетовал Гитлер.

- В кое-то веки я с фюрером согласен. Нельзя давать поблажек яйцеголовым! Щас я наукой займусь!

- Правильное намерение, герр Джугашвили! - возликовал Ницше. - Я преклоняюсь перед этой сферой человеческого творчества! «О, чего только не скрывает в настоящее время наука! Сколько она по крайней мере должна скрывать! Дельность наших лучших ученых, их безумное прилежание, их день и ночь дымящаяся голова, самое их ремесленное мастерство — как часто все это имеет свой истинный смысл лишь в том, чтобы не допустить самого себя увидеть что-нибудь!

Наука как средство самоодурманивания: известно ли вам это?.. Иногда их можно невиннейшим словом уязвить до глубины души — каждому, кто имел дело с учеными, доводилось замечать это, - можно ожесточить против себя своих ученых друзей в момент, когда полагаешь особенно почтить их, они из себя выходят именно потому, что ты был настолько груб, что угадал, с кем собственно имеешь дело. Это страждущие, которые сами себе не хотят признаться в том, что они собою представляют, одурманенные и лишившиеся сознания, боящиеся лишь одного: как бы не придти в сознание...»

- Что-то ты тумана, Фридрих, напустил! - хохотнул лукавый. - Хотя ты кое в чем прав: «Темна вода во облацех». Ад и наука в христианской догматике связаны одной цепью. Мои глубокие научные познания заставляли церковь подозревать в сношениях с нечистой силой каждого ученого и, по возможности, сжигать его, как ученика сатанинского, живым. Особенно это касалось астрономов...

- О, со звездочетами у моих членов Политбюро вышло несколько забавных шуток! - ударился в воспоминания Хозяин.

… В Ленинграде арестовали почти всех знаменитых астрономов, составлявших гордость Пулковской обсерватории. Как раз в это время Сталин стал работать исключительно ночью - и вместе с ним не спали начальники всех учреждений страны. Глубокой ночью в Московский планетарий, где еще оставались на свободе несколько звездочетов, позвонили с Ближней дачи. Там в ходе застолья Молотов и Каганович поспорили. Молотов утверждал, что звезда над дачей — это Орион, второй считал ее Кассиопеей. Хозяин велел позвонить в Планетарий.

Бодрствовавший директор этого научного заведения был не астрономом, а офицером НКВД (директор — профессионал уже сидел). Чтобы не обсуждать по телефону столь ответственный вопрос, директор рассудил по-солдафонски и велел немедленно привезти в Планетарий известного астронома А. Тот был другом недавно арестованного ленинградского астронома Нумерова и поэтому по ночам теперь не спал — ждал. Когда за окном услышал звук подъехавшей машины, понял — это за ним. В дверь позвонили... Он пошел открывать — и умер на пороге от разрыва сердца.

Пришлось отправлять авто ко второй оставшейся знаменитости. Астроном Б. тоже был ближайшим другом того же Нумерова. Звук подъехавшей машины он услышал в половине третьего — самое любимое время арестующих команд. Когда в его дверь позвонили, он, открыв окно, прыгнул вниз...

Только в пять утра, потеряв к тому времени еще одного астронома, директор узнал название звезды и позвонил на дачу:

- «Передайте товарищам Молотову и Кагановичу...»

- «Некому передавать — все спать давно ушли», - ответил дежурный.

- В моем духе история! — выказал довольство Люцифер. - Вот до чего доводят научные дискуссии высокопоставленных дилетантов! И страх их прислуги!

- Да, проредил и звездочетские ряды, твои подчиненные, Лаврентий! — похвалил своего обер-палача Генсек.

- И не только их, батоно! Другие категории яйцеголовых мы тоже вниманием не обделили!

… 6 августа 1940 года лично Берией было утверждено постановление на арест академика Николая Вавилова — основоположника отечественной генетики и селекции. Как «руководителя шпионской антисоветской организации» его сначала приговорили к расстрелу, но затем высшую меру заменили 20 годами лишения свободы. Умер Вавилов в Саратовской тюрьме...

В начале войны очередному погрому подверглась интеллигенция многострадального Ленинграда. Среди первых жертв репрессий — Н.В. Ковалев, А.И. Мальцев, К.А. Фляксбергер. Член-корреспондент АН СССР цитолог Г.Д. Левитский был арестован первый раз в январе 1933 года. Из ссылки вернулся благодаря стараниям мировой научной общественности. Второй арест — в тридцать седьмом. Вновь выпустили. Третий, 28 июня 1941-го, оказался роковым. Левитского вместе с группой крупных ленинградских ученых этапировали на Урал, в Златоустовскую тюрьму. Там они вскоре и погибли.

Несколько больших этапов направили в Саратов. Доктор биологических наук Михаил Семенович Мицкевич был арестован на пятый день войны, попал на этап, ехал в знаменитом столыпинском вагоне, где в четырехместное купе набивали до двадцати пяти человек.