— Нигилист — такая фамилия у него. И захочешь — не забудешь. Слава Богу, Наташа свою оставила.

— Еврей, что ли?

— Да вроде нет, евреи не такие нахальные. Рассказывал мне, что дед его, когда маленький был, остался без родителей, они дворянами были, за то и расстреляли их. Так он не сказал свою фамилию в детском доме, назвался Нигилистом, никому не верил, вот и назвался так. И с тех пор пошло — Нигилист.

— Да хрен с ней, с фамилией. Кем он работает, теть Клав?

— Я же тебе русским языком сказала: директором коммерции.

— Не мент?

— Больно капризный для мента. Прямо такой барин! И то ему не так, и это. Измаялась вся, угождая ему.

— Ну, если не мент, мы ему соли на хвост насыплем, — многозначительно сказал Плешаков. — Он долго будет вспоминать, как оскорбил Валентина Плешакова! Кровавыми слезами заплачет, паскуда!

— Ты чего это удумал? Не вздумай соваться к ним, еще у Наташи неприятности будут из-за тебя, дурака.

— Да нет, теть Клав. Я про то, что если он еще приедет в Гирей, я его подловлю без телохранителя… А может, и прощу. Что-нибудь придумаем! — подмигнул он и стал спускаться вниз.

В Москве шел дождь. Мелкие капли уныло стучали по листьям тополя под окном, по стеклам. Пасмурный город раньше обычного погружался во тьму. Сергей включил торшер.

— Так и будешь молчать?

Лариса удобно устроилась в кресле с высоким фужером в руке. Джин с тоником и ломтиком лимона напоминал ей о мужчине, о грубых, почти звериных ласках, о яростной, с хриплыми завываниями страсти на смятых, пропахших мужским потом простынях. Хотелось, чтобы это повторилось здесь, в чистой, уютной комнате. Она смотрела на Сергея, и откровенное желание, жадное, ненасытное, горело в ее глазах. Сама принесла джин и тоник, специально принесла. А он отказался. Плеснул себе водки и молча сидел опустив голову.

— Говори, чего хочешь? — выдавил Сергей.

— Я много чего хочу, — томно потянулась Лариса. Поставила фужер на журнальный столик и снова уставилась на Сергея. Казалось, если бы он кивнул, мол, хорошо, согласен — она без промедления стала бы раздеваться.

Но он не кивнул, даже не взглянул в ее сторону.

— Я тоже, — сказал Сергей, разглядывая свой фужер. — Но это невозможно. Все мы чего-то хотим. Страдаем, терпим…

— Какие глубокие мысли!

— Какие есть.

— Мы уже разговариваем, а я думала, промолчим весь вечер. Не хочешь вспомнить, как я приходила к тебе, когда твоих родителей не было дома?

— Нет.

— А телефонную будку? Можно вдвоем застрять в кабине лифта между этажами или еще что-то придумать. Тебе ведь нравилось.

— А теперь не нравится.

— Неправда! Ты не мог так быстро измениться, Сережа. Я видела, я чувствовала, я точно знаю, мы любили друг друга. Не молчи! И не пытайся отказываться! Это было, было, было и не могло никуда исчезнуть!

— Ты уверена?

— Абсолютно!

— Что касается «было» — не могу спорить. Да, было. А потом прошло. Ничто не вечно под луной….

— Ты просто ослеп, Сережа, ты свихнулся. И знаешь, почему? Потому что самолюбие твое уязвлено. Как же, она взяла и сбежала от тебя к другому! Вроде из деревни, вроде дура, должна бы смотреть на тебя, как на Бога, а вот же — сбежала, быстренько выскочила замуж, как только ты оказался в трудном положении. И ведь не за первого встречного бедного студента выскочила, а за человека, который деньги на ее капризы отстегивает пачками, возит по Москве на «мерседесе»! Она же для этого и явилась в Москву из своей вонючей деревни. Глупый ты, Сережа, мне просто жаль тебя.

— Я не нуждаюсь в твоей жалости.

— А в чем ты нуждаешься? В ней? Я помогла тебе, и все это время стараюсь быть рядом, помочь. А она? Хоть раз позвонила, узнала, жив ли ты, здоров?

— Ты же прекрасно знаешь, почему она вышла замуж. Потому что ты купила меня, воспользовавшись ситуацией. Не ты ли запретила мне даже встречаться с ней? А Валет пригрозил, что ей плохо придется, если станет проявлять инициативу. Она честная, искренняя девушка и не могла мне простить такое.

— Честная, искренняя девушка уехала бы к себе домой и там слезами обливалась бы! А она шастает по магазинам, шубы и золото себе покупает. А недавно в деревню свою ездила с дорогим супругом. Думаешь, на поезде? Как бы не так! На «мерседесе»! Всем родственникам показала, чего она достигла в столице. Не удивлюсь, если все тамошние девицы рванут в Москву богатых женихов искать. Ну, что ты скажешь на это?

— Я не верю тебе.

— Ну так спроси у Валета! А хочешь, позвони секретарше ее мужа, скажи, что приехал из ее деревни и хочешь вернуть Петру Яковлевичу шляпу, которую он забыл. Я тебе дам телефончик.

— Спасибо, я и без него проживу.

Сергей плеснул в фужер водки, залпом выпил, закурил.

— Вот видишь, Сережа, тебе нечего сказать. Я права, и ты понимаешь это. Но сказать не можешь. Гордыня не позволяет. Рухнул твой сказочный замок, он оказался карточным домиком. Или еще хуже — миражом. Обманом.

— Это ты его разрушаешь. Каждый день разваливаешь по кирпичику. Какого черта ты ходишь сюда? Что тебе нужно?

— Ты злишься, и это еще раз доказывает мою правоту.

— Да не нужна мне твоя правота! И ты сама — тоже.

— Как ты груб, Сережа.

— Потому что ты вынуждаешь меня к этому. Ты достала меня. Я не желаю больше видеть тебя и слышать не желаю. Все, хватит. Не было уговора, чтобы я сидел дома и терпел твое присутствие!

— Как ты смеешь?

— Не твое дело! Запомни раз и навсегда: моя личная жизнь тебя не касается. И убирайся. Не стоит больше приходить сюда.

— Ты выгоняешь меня?! — Лариса вскочила с кресла, сжала кулаки. Казалось, еще мгновенье, и она бросится на Сергея. Не бросилась. И сказать ничего не смогла, не было слов, способных выразить ее возмущение. Только посмотрела на него испепеляющим взглядом.

Сергей закрыл глаза, вытер холодный пот со лба. Хлопнула дверь его комнаты, негодующе застучали каблуки по паркету в прихожей. Хлопнула входная дверь.

Да, он был груб с нею, непростительно груб. Нельзя так разговаривать с женщиной, которая пришла к нему, хотела немного развлечь его, оторвать от тягостных мыслей…

Он не плюшевый медведь, которого не нужно спрашивать, хочет он быть рядом с хозяйкой или нет!

Да, но она любит его и сражается за свою любовь. Другая давно бы плюнула, а она — нет. Наверное, трудно ей приходить в эту комнату, часами сидеть в кресле, униженно выпрашивая хотя бы один ласковый взгляд. Но пересиливает себя. Ради него. Можно ли обвинять ее?..

И говорит гадости о Наташе! Не она ли виновата в том, что Наташа, любимая, красивая, родная Наташа вышла замуж? А теперь еще и рассуждает, оскорбляет ее! Он не обязан терпеть все это!

Да, но что, если она права? Наташа ведь ни разу не позвонила, хотя могла бы узнать его телефон. Поехала в Гирей с мужем — не терпится, что ли, похвастаться новыми приобретениями? Ну, и о чем он жалеет, чего ждет? Почему не может обнять Ларису, которая так сильно хочет этого? Тоже ведь симпатичная женщина… Клин клином, говорят, вышибается. Да разве Наташа клин? Разве ее нужно вышибать?

Чушь какая-то!

Но и жить одними воспоминаниями нельзя! Придет старость, принесет болезни, немощь телесную, тогда и можно будет вспоминать день и ночь о том, что было. Но не сейчас, не ему, здоровому, двадцатишестилетнему мужчине! Сейчас нужно жить!..

И, конечно же, не следовало прогонять Ларису, хамить ей.

Сергей вскочил с кресла и, как был в тапочках и тренировочном костюме, помчался на улицу. Разбередила душу Лариса, потревожила едва затянувшуюся рану! Что он — индийский киногерой, который стонет и плачет, потеряв любимую?! Ну — нет ее, нет, ушла, выскочила замуж, довольна мужем. Права Лариса: живет припеваючи и не думает о нем! И не надо! Он тоже…

Лариса сиротливо стояла на троллейбусной остановке. Увидев Сергея, сделала шаг навстречу. Ее голубые глаза смотрели настороженно и выжидающе. Сергей остановился, пожал плечами.