— Шантажируешь?

— Да нет, просто предполагаю. Узнает он, и плакали твои денежки и все надежды. Ничего не останется у красивой девочки Лариски. Но если она будет дружить со мной, все будет о'кей.

— Скотина! — Отвращение исказило лицо Ларисы. — Мы ведь договорились, что я с тобой расплатилась полностью. Негодяй! Посмей только…

Валет повалил ее на кровать, рывком задрал короткую юбку и отстранился, любуясь молочной белизной ног.

— Классно… Не думаю, что вооруженное ограбление стоит всего два вечера с такой дамой. Ты согласна? И я согласен. Еще пару раз, и мы в расчете. Клянусь. Ну? Ну?!

— Бандит! — Лариса сбросила туфли.

— Ты пока готовься, а я схожу на кухню. «Кубанской» нет, тебе джин с тоником?

— Джин без тоника! — прошипела Лариса.

Наташа лежала, раскинувшись, совершенно обнаженная, черные волосы разметались по подушке. Она чувствовала, как он целует ее, всю — от мочек ушей до кончиков пальцев на ногах. Каждое возбуждающе-нежное, щекочуще-сладостное прикосновение горячих губ заставляло ее тихонько постанывать. И не было в этом ничего стыдного, не хотелось прикрыться, защититься от жадного взгляда. Он не был чужим, этот взгляд, и жадность его была приятна. Не только жадность, но и неподдельный восторг светились в глазах, когда он смотрел на нее. И губы его шептали ласковые слова, такие же щекочуще-сладостные, как и поцелуй. Такая сила была в этих словах, что, казалось, тело ее вот-вот поднимется над кроватью и будет парить в воздухе, как белое весеннее облако в синем небе. И с ее губ срывались ответные ласковые слова благодарности за несказанное наслаждение. Их невозможно было повторить потом, когда это кончится и другие, обычные заботы отвлекут ее внимание. Слова рождались в торжествующей, ликующей душе и остывали, постепенно превращаясь в самые обыкновенные глупости. И руки ее тянулись к нему, гладили, ласкали, царапали крепкое, мускулистое тело, судорожно притягивая его к себе — ближе, ближе, чтобы слиться воедино, но он вдруг уходил, уходил, не доставив ей наивысшего наслаждения, оставив ее биться в холодной постели, как белую птицу, попавшую в силок. Гримаса боли, невыносимой боли исказила его лицо, и таким холодом веяло от укоризненного взгляда, что застывала она в белых простынях, превратившихся в снег. Только губы продолжали звать:

— Сережа… Сережа… Сережа…

И Наташа просыпалась.

Жаркое летнее солнце светило в окно, шелестели листья на старом тополе. Подушка была мокрой от слез, и щеки были мокрыми. Вот уже июнь кончается. Два месяца, как она замужем. Лучшие мгновения этих двух месяцев приходили во сне, когда она видела, не только видела, но и слышала, и чувствовала Сергея. Самые лучшие, прекрасные. Во сне.

Мужа, как обычно, уже не было дома. Петр Яковлевич просыпался рано, завтракал и уезжал на службу, до вечера оставляя Наташу в полном одиночестве. Она должна была приготовить ужин, следить за тем, чтобы холодильник был полон. Еще — стирка да уборка — все это не отнимало много времени. Нигилист не стеснял ее свободу. Покончив с делами, Наташа могла делать все, что хотела. Смотреть телевизор, читать книги, ходить по магазинам. В ящичке туалетного столика лежали деньги, Наташа никогда не считала, сколько их там, просто брала тысяч десять — двадцать и покупала то, что ей нравилось. Петр Яковлевич не упрекал ее в расточительстве, лишь время от времени пополнял запасы крупных сто- и пятидесятирублевых купюр.

Поначалу это занятие доставляло Наташе удовольствие, помогало отвлечься от грустных мыслей, но вскоре и оно надоело. Все, что она хотела из обуви и одежды — купила, тратить же деньги просто так, назло Нигилисту, не могла, сказывалась выработанная с детства привычка экономить на всем. Теперь она не экономила, но и не швыряла денег на ветер. К тому же, когда она выходила из дому, ее неизменно сопровождал сосед, высокий, молчаливый мужчина лет тридцати, белобрысый, коротко стриженный и в неизменной широкой кожаной куртке. Звали его Олег Ратковский.

Наташа знала, что он был чем-то вроде телохранителя Нигилиста: всегда первым открывал дверь, если кто-то звонил, провожал утром хозяина до машины, вечером, когда тот возвращался домой, встречал внизу у подъезда. А днем ходил следом за Наташей, помогал ей донести покупки до двери. И никогда не пытался войти в квартиру, если Нигилиста не было дома, или познакомиться ближе с Наташей. Если же она заводила разговор, спрашивала о концерне, в котором работал Нигилист, о том, каким бизнесом они занимаются, или о самом Ратковском, отвечал коротко, односложно «да», «нет», чаще молча пожимал плечами.

Наташа вытерла слезы ладонью, закрыла глаза, пытаясь вернуть свой прекрасный сон. Знала, что он не вернется, никогда не возвращался, и все же попыталась. А потом, вспомнив о том, что было ночью, вскочила и побежала в ванную.

Ничего хорошего ночью не было. Петр Яковлевич в постели (как, впрочем, и везде) был крайне эгоистичен и скор, получив свое, отворачивался и засыпал. Время от времени разглядывал ее обнаженное тело, будто убеждался, что купленная вещь не потускнела, удовлетворенно кивал. Ласкать женщину он совершенно не умел и не хотел, да и сам особых ласк не требовал.

Случалось это два-три раза в неделю, и всегда, просыпаясь утром, Наташа бежала первым делом в ванную — смыть с себя прикосновения чужого, нелюбимого человека, очистить свое, казалось, оскверненное тело.

До того, как она стала женщиной, Наташа считала, что близость с мужчиной оскверняет женщину, делает ее грязной. Но когда это случилось, когда она провела первую ночь в постели с Сергеем, Наташа чувствовала только одно: небывалый прилив сил и уверенность в своей красоте. О, тогда ей хотелось летать или, по крайней мере, прыгать и кружиться по комнате в ночной рубашке, что она и делала, лукаво поглядывая на Сергея, — проснувшись, он смотрел на нее с нескрываемым восторгом…

В этой большой, красиво обставленной комнате, у большой, бело-золотой кровати ей ни разу не хотелось прыгать и кружиться.

Нигилист вернулся домой не один. Сам глава концерна «Сингапур», Степан Петрович Шеваров, пожаловал в гости. Однажды он уже был у них с супругой своей Ингой. С ними пришел и третий, огромный нерусский с выпученными глазами и крючковатым носом.

Степан Петрович, солидный, седовласый, в мешковатом, но очень дорогом костюме, поцеловал Наташе руку, вынул из пластикового пакета белую гвоздику, с улыбкой вручил хозяйке.

Нерусский уставился на Наташу, потом хлопнул себя по ляжкам:

— Какая жена у тебя, Петр Яковлевич! Такую грех держать взаперти! Почему я никогда не видел ее раньше?

— Потому что тебе опасно смотреть на красивых женщин, Радик. Не видел раньше, не увидишь и позже, спокойно спать будешь.

— Э-э-э! Слушай, совсем покой потеряю, понимаешь? — Радик прямо-таки пожирал глазами Наташу. — Давай познакомимся, хозяйка, я Радик, просто Радик. Если что надо будет — скажи. Хочешь, на Марс слетаю, привезу клетка живой марсианин. Будешь смотреть и говорить всем: я марсианина живого имею. Твой манто, «кадиллак», Багамы — чепуха, даже слушать не хочу!

Наташа холодно кивнула, представилась и повернула голову к Нигилисту, ожидая дальнейших указаний.

— Принеси, пожалуйста, виски, рюмки и что-нибудь закусить, — распорядился Нигилист, жестом приглашая гостей в комнату, где стоял телевизор.

Наташа достаточно хорошо знала, чем закусывают богатые люди: исландская селедка, маслины, корнишоны, маринованные грибы и мясное ассорти. Это она и приготовила, поставила на сервировочный столик и вкатила его в комнату. Нерусский сидел в кресле, тут же уставился на нее своими выпученными глазами. Наташа разозлилась.

— Тебе действительно нужно слетать на Марс. И привезти себе марсианку, а то, как я посмотрю, земные женщины не очень-то балуют тебя своим вниманием, совсем плохо выглядишь, бедненький.

Тот еще сильнее выпучил глаза, подался вперед, словно ушам своим не верил, что именно она сказала это.