— Не надо, барин, никаких мне ваших денег, — проговорила Марья и потом, прибавив тихим, но решительным голосом: «пустите-с!», отошла на более приличное ей место.

Такое холодное и насмешливое обращение ее рассердило Бакланова. Он перешел на балкон и сел на мужскую половину.

Бабы, точно в насмешку, запели какую-то звончайшую песню, и Марья впереди всех выводила.

Перед Баклановым встал раскорякой один совсем пьяный мужик.

— Барин, я пляшу, смотри, — говорил он и, обернувшись спиной, начал приплясывать. — Да ты гляди, хорошо ли? — говорил он.

— Обернись, дуралей, к барину-то лицом, — усовещали его другие мужики.

— Изволь, сейчас!.. — отвечал мужик и, обернувшись к Бакланову лицом, показал язык.

— Экий дурак! экий скотина! — проговорили ему на это другие мужики.

— Дурак и есть! — подтвердил Бакланов, вставая и уходя в комнаты.

«И это люди!» — говорил он мысленно сам с собой.

Через полчаса к нему пришел приказчик, тоже выпивший.

— Говорили с Марьей-с? — спросил он его с улыбкой.

— Неприступна уж очень стала! — отвечал Бакланов в том же тоне.

— Все они, проклятые, набрались этой фанаберии! — объяснил приказчик.

— Что это они так шумят? — спросил Бакланов с досадой.

— Да разные там свои глупости врут; разберешь у них!

— Прогони их! Скажи, чтобы шли по домам. С ними нельзя повеселиться хорошенько!

— Бесчувственный народ — как есть самый! Докладывать-то только давеча не смел, а стоят они этого! — отвечал приказчик и ушел.

Бакланов слышал потом его голос и несколько ругавшихся с ним голосов. Шум не только не умолкал, но становился все больше и больше в саду и на дворе. Бабы продолжали визжать песни.

Бакланов нашел наконец нужным затворить окна, запер потом двери и осмотрел свой револьвер. «Чорт их знает, чего им ни придет, пожалуй, в пьяные-то башки!»

На другой же день после этого, Бакланов, в легонькой бричке, на наемной тройке, несся что есть духу по дороге к Ковригину.

Софи его известила коротеньким письмецом, что она уезжает на днях за границу, и вдруг эта женщина выросла в его глазах: ему показалось, что он жить без нее не может. Он решился ее нагнать и ехать вместе с нею. Он трепетал одного, — что не нагонит Софи: тогда уж решительно не знал, что с собой делать, хоть стреляйся!

В Ковригине, не доехав еще до крыльца, он выскочил и побежал в дом. Сердце его забилось радостною надеждой. Двери в сени были не заперты и даже не затворены.

Бакланов прямо прошел через коридор в комнату Биби, отворил дверь, и странное зрелище представилось его глазам: на постели, в одной рубашке и босиком, лежал Петр Григорьевич и, закрыв глаза, держал одно ухо обращенным в правую сторону. На деревянном стульчике около него сидела старуха и что-то беспрестанно ему говорила, покачивая в такт головой.

При виде Бакланова, Петр Григорьевич вскочил и ужасно сконфузился.

— Извините, сделайте милость, — заговорил он.

— Где Софья Петровна? — спрашивал его тот задыхающимся голосом.

— Сейчас… час с два как уехала, — отвечал Петр Григорьевич.

— Сделайте милость, тройку мне лошадей… я ее догоню… мне до нее и ей до меня крайняя надобность.

— Сейчас лошади будут! — отвечал самонадеянно Петр Григорьевич и, в одной рубахе, босиком, пошел на улицу.

Бакланов остался в тоскливом и нетерпеливом ожидании.

— Где лошади-то!.. Нету лошадей-то! — бормотала между тем старуха.

— Вы что тут делали? — спросил ее Бакланов.

— Сказки барину-то рассказывала… охотник… очень уж любит это! — отвечала старуха.

«Вот, чорт, чем занимается!» — подумал Бакланов.

Петр Григорьевич возвратился что-то не с веселым лицом.

— Говорят, лошади не съезжены, не пойдут! — проговорил он.

— О, вздор! у меня пойдут! — проговорил Бакланов и, видя, что надеяться больше на распорядительность добродушного старца нечего, сам пошел. На дворе стояли старик-староста, молодой сын его, сельский даже староста и ямщик, приехавший с Баклановым. Все они в каком-то раздумье рассуждали.

— Пустяки, братцы, у меня пойдут; я вам заплачу за это! — говорил Бакланов.

— Нам, батюшка, не жаль, — отвечал старик-староста: пятнадцать лошадей на дворе стоят, ни одна не езжена; тетенька при жизни-то не приказывала, а после смерти их — мы сами не смели.

— Карька-то сходит; раз в телеге ездил я на нем, — подхватил молодой парень.

— Пустое дело, как тройки не выбрать из пятнадцати животин! — насмешливо заметил извозчик Бакланова.

— Выбери-ка, попробуй, и поезжай сам! — отвечал ему старикашка-староста.

— Ну и выберу, — али нет! — отвечал ему молодцевато извозчик.

— Попробуйте-ка в самом деле, ребята! — распоряжался между тем сельский староста, начинавший явно принимать тон полицейского чиновника.

— Ну и попробуй, и поезжай! — говорил старик-староста, идя с сыном и с извозчиком в конюшни.

— И поеду, покажу вам в зубы-то, как это дело надо делать! — говорил извозчик.

Вскоре они привели тройку лошадей и выкатили из саней телегу.

Смотреть на сцену закладыванья вышел на крыльцо и Петр Григорьевич, по-прежнему в одной рубашке.

Коренная вошла в оглобли с некоторым приличием; впрочем, извозчик имел осторожность, вынув из своего собственного кармана бечевку, взнуздать ее этим. Молодой парень стал ее держать. Лошадь как-то глупо-сердито поводила глазами.

Из пристяжных одна, когда ей поворачивали, как следует, голову, она зад отворачивала; зад подвернут, голову отнесет. Другая же при этом и лягнула. Старик-староста, отскочив от нее, проговорил: «дъявол, что ты!». Обеих их взялись держать под узцы сельский староста и пришедший какой-то уж новый мужик.

— В трок им головы-то, в трок, — кричал было с крыльца Петр Григорьевич, но его никто не слушал.

У извозчика, заправлявшего всем эти делом, заметно дрожали руки.

— Отпускай! — крикнул он, проворно вскакивая в телегу и подбирая возжи.

Все трое расскочились. Лошади сначала пошли хорошо.

В телегу поскакали молодой малый, сельский староста, новый мужик и даже бежал было и старик-староста, да не успел уж вскочить.

— Пойдут, ничего, пойдут! — ободрял с крыльца Петр Григорьевич.

Лошади однако начинали все больше и больше забирать.

— Батюшки, бьют, кажется! — проговорил бежавший за ними старикашка.

— В самом деле бьют! — говорил Бакланов, тоже бежавший за ними.

— Держи! держи! — кричали между тем в самой телеге, и все хватали за возжи и тянули в разные стороны.

Но коренная перекусила уже бечевку, одна из пристяжных беспрестанно взлягивала, другая попала ногой в постромку. Извозчик был бледен, как полотно.

Телега адски стучала.

Из усадьбы побежало еще несколько народу, и один только Петр Григорьевич оставался спокоен на крыльце.

— Сдержать, сдержать! — толковал он вышедшей на крыльцо старухе-сказочнице.

— Держите на стену! на стену! — кричал сельский староста, соскакивая сам с телеги.

Но на стену не попали, а вылетели за околицу, а там на пашню, на косорог, в овраг. Телега перевернулась, но лошади продолжали нести. Извозчик потащился было на возжах, но бросил; новый мужик побежал было, держась за задок телеги, но упал.

Молодой парень лежал и охал.

К нему подбежал батька.

— Что, батюшка, не убился ли?

Но парень ничего ему не ответил, а вскочил и побежал за лошадьми. Те, как неопределенная масса какая-то, мелькали вдали.

— Черти! лешие! — говорил извозчик, возвращаясь в усадьбу. Поедемте, барин, я вас на своих отвезу. Недалеко тут. В Захарьине, говорят, барыня-то кормит, — обратился он к Бакланову.

— Сделай милость, — отвечал тот.

Извозчику более всего было стыдно, что он хвастался, а лошади его разбили.

— Поедемте сейчас же! — прибавил он и затем, приведя еще дрожавшую от усталости свою тройку, заложил ее снова в бричку.