От Новоспасского кладбища по шоссе, обсаженному пирамидальными тополями, в город К*** ехала быстро щегольская парная карета. На набережной, перед небольшим, но красивым домиком экипаж остановился, и из него вышла молодая женщина в трауре. Решительно не замечая — кто ей отворил дверь, как все мило было в белой светлой зале, как в палевой гостиной, в простеночных зеркалах, отразился ее стройный стан, она пришла и в следующей комнате, имевшей вид будуара, сняв с себя шляпку, села на табурет перед богатым туалетом. Это была наша Софья Петровна Ленева.

Костюм ее, по наружности, был довольно прост: черное шелковое платье, черные бусы с довольно большим крестом, черные браслеты; но чего все это стоило, понял бы самый неопытный глаз: изящество дышало в каждой вещичке на ней, в каждой складке ее платья.

По стройности и правильности своего стана и выразительной красоте лица, Софи как будто бы и на русскую даму не походила. Скорей это была итальянка, но только итальянка светская, аристократическая.

В ее будуаре было богато и с большим вкусом убрано.

Софья Петровна по крайней мере с час сидела, полузакрыв лицо и погруженная в глубокую задумчивость. Лицо ее выражало печаль и озабоченность.

Маленькая, почти потаенная, под пунцовыми обоями дверь отворилась, и в комнату, по мягкому, шелковистому ковру, неслышно вошла тоже знакомая нам девушка, Иродиада, и тоже в трауре, с изящным белым воротничком и с вышитыми рукавчиками. Она очень похорошела, сделалась еще стройнее, и даже ноги у ней стали маленькие, изящные и обутые в пятирублевые прюнелевые ботинки.

История ее, с тех пор, как мы ее оставили, очень проста: смирением своим она до того умилила Биби, что та сама ей раз сказала:

— Не хочешь ли, Иродиада, в монастырь?.. Я вижу, что тебя ничто в мире не влечет!

— Да, сударыня, если бы милость ваша была, — отвечала Иродиада.

— Ах, пожалуйста! Я за грех тебя считаю удерживать тебя, отвечала Биби и в первую же поездку в город дала Иродиаде вольную.

Та сначала объявила ей, что поедет к Митрофанию на богомолье, а вместо того проехала в ту гебернию, где жила Софи с мужем.

— Возьмите меня, Софья Петровна; я буду служить вам, как и тетеньке вашей служила!.. — объявила она; в этот раз в голосе ее слышно было что-то особенное, так что Софи, не задумавшись, взяла ее и, по своей страсти видеть около себя все красивое, сейчас же одела ее как куколку.

Бывшей печальнице и смиреннице, кажется, это было весьма не неприятно, и затем госпожа и служанка очень скоро и очень тесно сошлись между собою.

— Эммануил Захарыч прислали-с! — начала наконец Иродиада, негромко и неторопливо.

Софи взмахнула на нее глазами, и какое-то утомительное чувство промелькнуло у ней на лице.

— Что же? — спросила она.

— Спрашивают, могут ли они приехать к вам.

— Нет! — сказала было сначала Софи резко; но потом, обдумав, прибавила: — скажи, что я только что сейчас приехала с могилы моего мужа, мне не до гостей.

Иродиада неторопливо вышла.

В своей комнате, тоже очень чистенькой и красиво прибранной, она нашла черноватого, курчавого молодого господина, с явно еврейскою физиономией, большого, должно быть франта, с толстою золотою цепочкой на часах и в брильянтовых перстнях.

— Сто-зе-с? — спросил он, модно помахивая шляпой.

— Они больны… не могут принять, — отвечала Иродиада.

— Ах ты, Бозе мой, Бозе мой! — произнес посланный: — так господин убивается… так!

— Они очень нездоровы! — отвечала Иродиада прежним ровным тоном.

Посланный не уходил и продолжал смотреть себе на руки и на сапоги.

— Могу ли я с вами переговорить два слова? — сказал он наконец.

— Что? — спросила Иродиада.

— Два слова! — повторил он и вслед за тем начал что-то такое скороговоркой объяснять Иродиаде. Она его слушала как-то насмешливо-холодно.

— Так? — заключил он.

Молодой человек торопливо засунул руку в боковой карман, вытащил оттуда бумажник, вынул из него сторублевую бумажку и подал ее Иродиаде. Та равнодушно приняла ее. Молодой человек протянул к ней руку; она хлопнула по ней своею рукой, которую он и поцеловал с чувством, а затем, надев еще в комнате шляпу набекрень, модно расшаркался и вышел. Иродиада как-то мрачно посмотрела ему вслед.

Софи между тем все еще продолжала сидеть в задумчивости. Вдруг раздался звонок. Софи даже вздрогнула.

— Иродиада! Иродиада! — крикнула она.

Та проворно вошла.

— Скажи, что я не могу принять, что я спать легла, — говорила Софи и начала торопливо развязывать шнурки у платья, как бы затем, чтобы в самом деле раздеться и лечь.

Иродиада вышла в переднюю.

Софи напрягла весь слух, чтоб услышать, что там будет говориться; она закусила свои красивые губки, лицо ее побледнело.

Иродиада наконец возвратилась.

— Что ты так долго?.. — сказала почти с тоской Софи.

— Это не Эммануил Захарыч!.. — отвечала та.

— Как? — спросила Софи и взялась уж рукой за бьющееся сердце.

— Это Александр Николаевич Бакланов! — договорила Иродиада.

— Ах! — вскричала Софи и, вскочив, побежала навстречу.

Перед ней, в самом деле, стоял Бакланов.

Первое время они ничего не в состоянии были говорить, а взяли друг друга за руки и смотрели один другому в глаза.

Иродиада, с подсвечником в руках, тоже смотрела на них.

— Хорошо ли у меня здесь? — было первое слово Софи, когда они уселись с Александром в будуаре.

— Да! — отвечал тот, сияя весь радостью.

— Ах, Боже мой! Погоди, постой! — воскликнула вдруг Софи, закрываясь рукою.

У ней невольно потекли слезы.

— Ну вот и ничего, прошло!.. Иродиада, дай воды! — прибавила она, снова открывя свое прелестное лицо, хотя щечки ее еще дрожали.

Иродиада, с несколько лукавым видом, подала ей воду: она еще в Ковригине, когда Бакланов и Софи бывали там, догадывалась о чувствах, которые молодые люди питали друг к другу.

— Ну, так как же? — заговорила Софи.

— А так же!.. — отвечал ей Бакланов, смотря на нее с нежностью.

— Как же ты приехал сюда?

— А так!.. Как ты мне написала, что муж твой помер и другое прочее, так я сейчас к дяде Ливанову… знаешь, я думаю, его?

— Да! Когда мы, в первый год моего замужества, ездили с Яковом Назарычем в Петербург, так часто бывали у него…

— Он не ухаживал за тобой?

— Было немножко! Постой, как он называл тогда меня!.. Да!.. Прекрасной Юдифью, и все пророчествовал, что я не одному Олофрен, а сотне таких посшибаю головы.

— Что ж, это правда? — спросил Бакланов.

— Не знаю, может быть, — отвечала Софи кокетливо. — Ну-с, отправились вы к дяде?

— Отправился к дяде и говорю: так и так, грудью страдаю, а около этого времени я прочитал, что здесь место уголовных дел стряпчего открылось. «Похлопочите, говорю, чтобы перевели меня». Он сам поехал к министру.

— Какой, однакоже, добрый, — заметила Софи.

— Какое, к чорту, добрый? Я денег у него около этого времени попросил взаймы, так боялся, что это часто повторяться будет.

Софи засмеялась.

— Поехал я наконец, — продолжал Бакланов: — и что я чувствовал, подъезжая сюда, и сказать того не могу: вдруг, думаю, она уехала куда-нибудь, или умерла, — что тогда со мною будет?.. Приезжаю в гостиницу — и спросить не смею; наконец почти шопотом говорю: «Здесь такая-то госпожа живет?» — «Здесь», говорят… Я и ожил.

— О, какой ты милый! — воскликнула Софи.

И молодые люди, сами не отдавая себе отчета, поцеловались.

— Дело в том, — продолжал Бакланов: — что по случайному, может быть, стечению обстоятельств, но ты одна только была и осталась поэзией в моей жизни; а то — эта глупая студенческая жизнь, в которой происходил или голый разврат или ломанье вроде Печорина перед какою-нибудь влюбленною госпожой.