— Именно! — подтвердила Софи. — Я тебя, например, очень люблю; а прямо и откровенно скажу: мне жить с тобой гораздо тяжелее, чем с покойным мужем моим. Тот мне гадок, противен был; но я знала, что хоть страдаю, но не грешна и не преступна.

— Ну, старого уже не воротишь! — отвечал ей мрачно Бакланов и поспешил спустить ее с колен.

Входила Прасковья с самоваром.

Софи сейчас же принялась сама хозяйничать.

— Подайе сливок! — сказала она.

Прасковья что-то переминалась.

— Не знаю, матушка, сбегаю, — начала потом она: — не доят, чу, барские-то коровы, худые такие!

— Как, неужели же все не доят? Сколько же коров?

— Четыре коровы.

— Как четыре?.. У тетушки, я думаю, их было сорок!

— Околевали-с, умирали… Нет ли хоть у крестьян у кого, схожу! — отвечала Прасковья и опять побежала.

Софи и Бакланов, оставшись вдвоем, грустно усмехнулись.

Прасковья возвратилась и принесла жиденького молочка.

— Ну, уж мы этого пить не станем, — сказала Софи, отодвигая молочник назад: — поесть нам тоже, вероятно, нечего?

При этом вопросе Прасковья даже покраснела.

— Ничего, кажется, нет-с.

— И яиц даже? — спросила Софи.

— Перевели барских-то кур тотчас же, как покойница-то барышня скончалась. У курятницы тоже дочка на волю выдана, все теперь и живет там-с.

Бакланов начинал уже выходить из себя.

— Ты вот скажи старосте, — продолжала Софи: — со мной нарочно приехал брат, — прибавила она с ударением, показывая на Бакланова: он завтра же примет все по описи, и я вступлю в управление имением серьезно.

— Слушаю-с, — отвечала покорно Прасковья. — Вам где прикажете постель отправить, у тетеньки в комнате-с? — спросила она. — Только в их комнате постелька-то и осталась.

— А прочие где же?

— Не знаю-с.

— Хорошо, у тетки.

— А вам где прикажете-с? — обратилась Прасковья к Бакланову.

— Обо мне не беспокойся, я вот хоть тут на диване засну.

— Ты можешь итти, — сказала ей Софи.

Прасковья ушла.

Бакланов пошел и запер за ней дверь.

— Ты, друг моя, ляг у меня в комнате, — сказала ему Софи.

— Непременно! — отвечал он, и вскоре потом они со свечой вошли в комнату Биби.

Огромная киота с дорогими образами была заперта и даже запечатана печатью.

— Святыню-то Божью пощадили, не разворовали, — сказал Бакланов.

— Да, ужасно какой народ! — сказала Софи.

Затем они, общими стараниями отыскав под образами бутылку с деревянным маслом и засветив лампаду, улеглись; Софи за ширмами на теткиной постели, а Бакланов на полу.

При каждом малейшем шуме на улице или в доме они переговаривались.

— Что такое? — спрашивала обыкновенно сейчас же Софи.

— Не знаю! — отвечал тоже встревоженным голосом Бакланов и потом уж только прибавлял: — нет, ничего!

Они боялись, что мужики придут и убьют их.

На другой день в комнаты явилась опять одна только Прасковья и, как следует доброй, хорошей крепостной девушке, несколько принарядились по случаю радостного приезда господ.

— Что ж мы будем сегодня есть?.. Ты пошли мне повара.

— Нет его, пса этого. Косить ушел, верст за пятнадцать. Позвольте, я уж состряпаю что-нибудь.

— Сделай милость!.. На вот тебе денег… купи там курицу, говядины, что ли.

— Слушаю-с. У своих-то не укупишь, в Парфеново сбегаю, куплю.

— Но скажи, пожалуйста, отчего же меня все так чуждаются?

— Ну, матушка, народец ведь у вас… сами, я думаю, изволите знать!

Весь это разговор происходил, когда Прасковья одевала Софи.

Та, придя пить чай, рассказывала все это Бакланову.

— Вот я вам этого старосту вызову, — сказал он и вышел на крыльцо.

— Эй ты, любезный, — крикнул он проходившему по двору молодому дворовому малому, который, при виде его, сейчас же насупился и нахмурился: — пошли ко мне старосту сейчас же!

Парень, больше по привычке повиновался барскому голосу, повернулся и прошел в старостину избу.

Бакланов продолжал стоять на крыльце.

Парень вышел из избы.

— Говорил-с… — объяснил было он коротко и хотел уйти ободворком.

— Да ты не «говорил», а чтобы сейчас он здесь был!.. Зуба ни одного у канальи не оставлю… — заревел Бакланов.

Парень вернулся в избу.

Староста, мозглый и худенький старикашка, наконец показался и подошел к Бакланову.

— Ты староста? — спросил тот.

— Я, сударь, я, — отвечал тот, как-то плутовато тряся головой и точно пряча свои глаза.

— Пойдем к барыне, к госпоже твоей! — проговорил Бакланов.

Староста пошел вслед за ним в горницы.

— Вот он-с! — проговорил Бакланов, показывая на него Софи.

Та встала на ноги и собрала, сколько у ней было присутствия духа.

— Отчего вы не хотите ко мне явиться? — сказала она.

— Нам нельзя того! Извините нас, сударыня, на том! — сказал староста, по-прежнему потупляя глаза.

— Отчего нельзя?

— Воля уж, значит, теперь: какое явленье! Под неволею тоже опять-то голову сунешь, так и не выцарапаешь!

— Но воля сама по себе, а мое право на вас само по себе, говорила Софи.

Староста при этом даже усмехнулся.

— Нету, матушка, прав этаких ныне! — проговорил он.

— Да ты известен или нет о духовном завещании? — воскликнул ему Бакланов.

— Да что, батюшка, конечно, что покойница тогда грех только изволила лишний на душу взять, писавши это самое; а что умереть изволила, значит, мы вольные; порядки-то нынче известны-с! — отвечал староста, не ворочая к нему головы.

— Что ж вы и работать на меня не будете? — спросила Софи.

— Никак нет-с!

— И оброков платить мне не будете?

— Нет-с!

— Так я вас заставлю! Ах вы, мерзавцы, бунтовщики! — вскричала Софи, вся побледнев.

Госпожа в ней наконец проснулась. Она готова была своими хорошенькими ручками вцепиться старосте в волосы.

— Сейчас чтоб у меня прощения просили, сейчас! — продолжала она, стуча ножкой.

— Мир-то меня, сударыня, может теперь поедом съесть, что я и в дом-то вас допустил! — возражал ей староста.

— Меня в дом? — воскликнула Софи, ударяя себе в грудь.

— Да как же, помилуйте, дом общественный!

При этом Софи и Бакланов переглянулись между собой.

— Calmez-vous! — сказал он, беря Софи за руку. — Кто здесь посредник? — обратился он к старосте.

— Не могим знать-с, — отвечал тот.

— Как не знаешь? — спросил Бакланов, задыхаясь от бешенства.

— Делов тоже никаких не имели до них, почему нам знать! — продолжал староста, водя глазами по полу.

— А! не знаешь, не знаешь! — проговорил Бакланов и, схватив старика за ворот, притряхнул его.

Старик позеленел.

— Посредник, ваше благородие, Иван Егорыч Варегин, — сказал он.

Бакланов сейчас же отпустил его.

— Варегин! — произнес он радостно. — Пошел вон! — прибавил он старосте, и тот, как бы ничего особенного не случилось, посмотрел себе на ноги и вышел.

— Ну, вот и прекрасно! Все теперь устроится! — сказал Бакланов, обращаясь к Софи, котрая смотрела на него вопросительно.

— Параша, Параша, — крикнул он убиравшей в соседней комнате чашки Прасковье. — Нет ли кого послать за посредником-с?

— Пошлите-с сельского старосту! Он у нас тут недалеко в Парфенове живет-с, — отвечала та шопотом.

— Сбегай, ради Бога, — произнес Бакланов.

— Я нищенку пошлю-с; самое-то, пожалуй, наши дьяволы увидят и изобьют еще! — отвечала Прасковья и ушла.

Через несколько времени явился сельский староста, молодой, вежливый мужик.

— Съезди, любезный за посредником, — сказал ему Бакланов.

— Слушаю-с, — отвечал тот с видимою готовностью.

— Что такое, скажи, пожалуйста, отчего это неповиновение ко мне? — спросила, выйдя к нему, Софи.

Староста модно переложил из руки в руку шляпу.

— Бог знает, сударыня, — отвечал он, как-то особенно ужимая губы. — Надо так полагать, что глупость одна их.