Августовская и сентябрьская охота за дупелями и бекасами была из рук вон плоха, а там пошли дожди, грязь, слякоть. Александр начал сильно скучать.

— Так жить нельзя! — говорил он: — один день наешься, выспишься, другой — тоже; три месяца я живу здесь, и хоть бы подобие какое-нибудь мысли человеческой слышал кругом себя.

Аполлинарию Матвеевну он так напугал, что та рта разинуть при нем не смела.

— Что это такое, что вы говорите? — почти кричал он на нее.

— Ну, батюшка, я не буду! — отвечала она покорно и потом с прислугой своею рассуждала.

— И взгляд-то, девоньки, у него, точно у покойника-барина: словно съесть тебя хочет!

Раз, перед обедом, подъехал к крыльцу чей-то тарантас. Александр чуть не вскрикнул от радости и вышел на крыльцо встретить гостя.

Приехавший был им несколько родственник и довольно близкий сосед по деревне: Иона Мокеич Дедовхин. По его тридцатилетней штатской службе, покойный Бакланов по крайней мере раз пятнадцать парил его у себя в уголовной палате и, по своей мистической терминологии, называл его: Иона Циник. Александр, по преимуществу, обрадовался этому гостю, потому что Иона Мокеич, сведя уже, по его выражению, все итоги жизни и быв в земной юдоли не при чем, т. е. будучи окончательно выгнан из службы, отличался какою-то особенною, довольно занимательною откровенностью и все обыкновенно рассказывал про самого себя.

— Ту-ту-ту, чортова куколка! — говорил он, хохоча и весело вылезая из тарантаса.

Александра он обнял и троекратно поцеловал.

— Ай, греховодник! Как это так давно не бывал! — воскликнула Ионе Мокеичу Аполлинария Матвеевна, когда он подходил к ней к руке.

— Не больше твоих грехов, кумушка, не больше!.. — отвечал он ей, грозя пальцем.

— Ну, уж я думаю!.. — произнесла нараспев Аполлинария Матвеевна.

Александр велел подавать обедать и радушно угощал Иону Мокеича кушаньями и наливками. Тот ел, пил, хохотал, хохотал и пил.

После обеда оба они комфортабельнейшим образом разлеглись в сушиле, один на одной постели, а другой — на другой. Прохладный сентябрьский ветерок обдувл их сквозь немшоные стены.

— Ну, Иона Мокеич, рассказывайте что-нибудь, — говорил Александр, расстегивая у себя жилет от полноты желудка.

— Что ж тебе рассказывать, друг сердечный?

— Как, например, вы служили: взятки брали?

— Брал! — отвечал Иона Мокеич, с заметным удовольствием поглаживая себе живот.

— И с вымогательством?

— С вымогательством… Часики, братец ты мой (и Иона Мокеич повернулся при этом к Александру лицом), у одного нашего дворянина Каркарева понравились мне; пристал я к нему: «продай, подари!». «Нет», говорит. Только, тем временем, попался к нам в суд арестант-бродяга. «Не приставал ли, я говорю, ты у такого-то дворянина Каркарева?» — а сам тоже не зеваю: показываю ему из-под стола в руке рубль серебром. — «Приставал», говорит. — «Не такого ли, говорю, у него расположенья дом?» — «Точно такого», говорит. — «А не знаешь ли, говорю, его любовницу, дворовую девицу Евлампию, и не передавал ли ты ей заведомо краденых вещей?» — «Передавал», говорит. Записали все это… Командировали меня. — «Ну, говорю, Захар Иваныч, давай-ка, говорю, мы Евлампию-то твою веревками свяжем». — «Как? Что такое? говорит: — батюшки мои, берите, что хотите». — «Часики, говорю, подай!» Он чуть, сердечный, не расплакался от досады… Видит, что весь карамболь нарочно подведен, а делать нечего, принес… и часики отличные были… невеста тоже хорошая из-за них за меня пошла… в них и венчался!..

— Ну, а эта невеста и будущая жена ваша естественною смертью умерла, или вы ей немножко поспособствовали? — спросил Александр.

— Не очень-то берег — это что говорит: попадало ей во все, а паче того в зубы — каприз была баба, ух какой!

— Ну, а других женщин, по службе, вы склоняли на любовную связь?

Александр нарочно задавал Ионе Мокеичу самые решительные вопросы.

— Склонял! — отвечал Иона, как бы ничего этого не замечая и не столько, кажется, говоря правду, сколько желая потешить разговорами молодого человека.

— Но каким же образом?

— А вот таким, — отвечал Иона: — что попадется при следствии хорошенькая бабенка: в избе-то, на допросе, на нее потопаешь, а потом в сени выйдешь за ней, там уж приласкаешь; и — как цветочки полевые перед морозом — так и гнуть перед тобой головки свои!..

— Ну, а благородных побеждали таким образом?

— Побеждал и благородных, и какая еще раз расписанная красавица была: девчонку свою она маленько неосторожно посекла; та прямо, с запекшеюся-то спиной, к губернатору. Приехал я к ней. «Ах, Боже мой, Боже мой, — так и умоляет меня своим миленьким голоском: — спасите, меня, спасите!» — «Извольте, говорю, сударыня», — и в тот же день, среди прелестнейших долин, сыграл любви с ней пантомин.

— Счастливец вы! — воскликнул Александр.

— Да что, брат, счастливец! Что Суворов на то говорил: раз счастье, два счастье, а на третий надо же и уменье.

— Разумеется!

— Да, — произнес с самодовольством Иона.

— Ну, а смертоубийства вы покрывали? — спросил Александр, после короткого молчания.

Иона Мокеич сделал несколько более серьезную физиономию.

— Больно я не люблю, когда лекаришки-то пачкаться-то в мертвеце начнут… брезглив я… из-за этого много проглядывал.

— Ну, а из-за деньжонок, этак?

— Гм! — Иона Мокеич усмехнулся. — Враг человеческий силен, сооблазнительна эта мзда-то проклятая!.. Тоже, где этак хорошенького-то покойничка поднимешь, где чувствуют и понимают, что ты для них делаешь, — за медиком пошлешь хромого рассыльного; он и дома-то еле с печки на палати ходит, а до города-то тяпает, тяпает… а ты ему вслед строжайшие предписания за номерами пишешь, — о скорейшем исполнении возложенного на него поручения. Покойника-то промеж тем на солнышке паришь, а не то так в баню топленую на полок стащишь: смерть уж не любят!

— Отчего же?

— В гниль сейчас пойдут! — отвечад Иона. — Ну, а медики пьяницы все наголо был народ; его еще верст за пятнадцать до селения так накатят, что не то что инструмента в руке держать (навезет тоже с собой всякой этой срамоты-то), а пожалуй, и голвой в овин не попадет. Пишет: «мягких частей, по гнилости, освидетельствовать нельзя было»; ну, а кости-то тоже не у всякого переломаны.

При этом рассказе Александр не смеялся.

— Неужели же все чиновники такие мошенники? — спросил он.

Но этим замечание Иона почему-то обиделся.

— Али нет?.. Вот хоть бы твой папенька, — грабитель был на то из первых, — отвечал он.

Александр несколько сконфузился.

— Тогда попался к нему, — продолжал Иона как бы невиннейшим тоном: — целая Болковская вотчина подс уд за делание фальшивых ассигнаций: мужики-то возами возили к нему деньги. Так еще сумлевается, настоящая ли! «Положите, говорит, в ломбард да ломбардными билетами мне принесие».

— Я и отца за это презираю, — отвечал Александр, стараясь уж прекратить этот разговор.

— Да ты там презирай али нет, как знаешь, — продолжал Иона: — а он и усадебку эту, и дом в городе, все таким манером благоустроил; только, бывало, и говорил всякому: «Ты, говорит, не кланяйся мне много раз, а один да хорошенько».

Александр делал вид, будто не слышит и спит.

— Не понравилось, видно! — проговорил Иона и сам тоже, повернувшись к стене, постарался заснуть.

Проснувшись вечером, они оба очень ласково, как бы ничего между ними не происходило, заговорили между собой, а потом отправились, взяв с собой Пегаса и Петрушку, на охоту. Александр при этом убил двух уток, Дедовхин бекаса, Александр еще двух уток, Дедовхин зайца. Все это еще более оживляло их беседу.

— Пойдем-ка, друг сердечный, завтра в Дубны на праздник, сказал Иона Мокеич. — Помолимся сначала в церкви Божией, а потом к ее превосходительству Клеопатре Петровне на обедище отправимся.

— А она еще жива?

— Поди-ка, какая еще ядреная: однако постой-ка, паря, — сказал Иона, уставляя палец в лоб: — сколько это тому лет было… в девяносто седьмом году, словно бы она тово… — и при этом он сделал какой-то странный знак руками.