— А была же такая? — произнесла весело-ревниво Софи.

— Была! — отвечал Бакланов. — Потом этот Петербург, в котором, если у девушки нет состояния, так ее никто не возьмет, и они, как тигрицы, кидаются там на вас, чтобы выйти замуж, а потом и притащут к вам жить папеньку, маменьку, свячениц, родят вам в первый же год тройников.

Софи покачала с улыбкой головой.

— Ты такой насмешник, как и прежде был! — сказала она, глядя с любовью на Бакланова: — впрочем, и здесь все то же, если не хуже! — прибавила она с легким вздохом.

— Но здесь у меня ты есть! Пойми ты сокровище мое! — воскликнул Бакланов: — здесь я для тебя одной буду жить, тобой одной дышать.

— О, да, — воскликнула Софи с полным увлечением.

— Ты свободна, я свободен! — говорил Александр.

— А мать у тебя умерла? — спросила Софи.

— Да! — отвечал он почти с удовольствием: — что же-с? — продолжал он, вставая и раскланиваясь перед Софи: — когда вы прикажете мне явиться к вам и сказать: Софья Петровна, позвольте мне иметь честь просить вашей руки, и что вы мне на это скажете?

— Я скажу: да, да, да! — отвечал Софи.

— Софья Петровна! — продолжал Александр в том же комическом тоне (от полноты счастья он хотел дурачиться и дурачиться): — будете ли вы мне женой верной и покорной?

— Буду, верной и покорной, но только небережливой, потому что мотовка ужасная.

Бакланов вдруг встал перед ней на колени.

— «Божественное совершенство женщины, позволь мне перед тобой преклониться!» — проговорил он монологом Ричарда. — А ты отвечай мне, — продолжал он, хватая ее ручку и колотя ею себя по лицу: — «Гнусное несовершенство мужчины, поди прочь!».

— О, нет, милый, чудный! — отвечала та, обхватив и целуя его голову, а потом Бакланов поднял лицо свое, и они слились в долгом-долгом поцелуе.

Обоим им тогда было — Софье двадцать три года, а Бакланову двадцать шесть лет.

На другой день майское утро светило в будуаре Софи сквозь спущенные белые шторы. В комнате было полусветло и прохладно.

Софи, в спальной блузе, в изящных туфлях, с толстою распущенною косой, сидела перед своим туалетом. Она сама представляла собою не менее полную свежести и силы весну.

Иродиада, тоже в стройном и, по случаю праздника, белом платье, засучив кокетливо рукава, убирал госпоже волосы.

Софи, впрочем, на этот раз не с обычным вниманием занималась своим туалетом, не прикладывала и не примеривала свои волосы, как им лежать следовало, а все предоставила Иродиаде и сама сидела в задумчивости.

— Александр Николаич надолго сюда приехали-с? — спросила та вдруг.

— Надолго… Он служить здесь будет, — отвечала Софи.

Что-то вроде насмешливой улыбки пробежало по лицу Иродиады.

— Я, может быть, замуж за него выйду, — прибавила Софи, улыбаясь.

Иродиада молчала.

— Нравится он тебе? — прибавила Софи.

— Барин молод-с! — отвечала Иродиада.

Некоторое время между госпожой и служанкою продолжалось молчание.

— Александр решительно меня спасет… — проговорила Софи, как бы больше сама с собою.

Иродиада в это время убирала щетку, гребенку, помаду.

— Денег у вас, Софья Петровна, ничего нет! — проговорила она каким-то холодным голосом.

— Ну, заложи там что-нибудь! — отвечала Софи беспечно.

— Что, барыня, закладывать-то? Серебро уж все заложено, вещи тоже; не платье же нести, — отвечала Иродиада.

На лице Софи изобразилась тоска.

— У Эммануила Захарыча можно взять-с! — произнесла с некоторою расстановкой Иродиада.

Софи взглянула на нее с испугом.

— Они ничего! Дадут-с! Только и желают, чтобы хоть на час, на минуту вас видеть.

Софи сидела и терла себе лоб.

— Ну, хорошо, поди возьми!.. Скажи, чтобы приписал там к прежнему счету, — проговорила она торопливо.

Иродиада однако не уходила.

— Когда же им приехать-то прикажете?

Выражение лица Софи сделалось совсем мрачно.

— Завтра что ли-с? — продолжала Иродиада.

— Нет, завтра у меня Александр будет! — воскликнула Софи, как бы испугавшись.

— Ну, послезавтра-с.

Софи ничего на это не возразила.

Иродиада, в новеньком бурнусе, с зонтиком и в прелестной шляпке, которую подарила ей Софи, всего два раза сама ее надевавшая, проворно шла по тротуару.

Ни в походке, ни в наружности Иродиады ничего не было, что бы напоминало горничную, так что один приказный, только было перед ее проходом выбравшись из погребка:

— Ай, батюшки, советница наша, советница! — проговорил он, стыдливо закрываясь рукой и сейчас же снова погребая в погребке.

По темным известиям, Иродиада сама принадлежала к дворянскому роду и чуть ли не была дочерью Евсевия Осиповича, который как-то раз приезжал к секунд-майору погостить и все шутил с одною замужнею женщиной, которая после того и родила дочь, совершенно не похожую на мужа. Софи даже теперь иногда с удивлением всматривалась в свою горничную и замечала, что она ужасно похожа на нее, особенно с глаз.

Перед огромным каменным домом, с колоннами и с цельными стеклами в окнах всего бельэтажа, Иродиада остановилась и вошла в резную, красного дерева, дверь. Что тут живет не владетельный какой-нибудь принц, — можно было догадаться по тому только, что на правом флигеле, выкрашенном такой же краской, как и дом, была прибита голубая доска с надписью: Контора питейно-акцизного откупа.

Войдя, Иродиада увидела швейцара с золотою булавой и во фраке, обложенном позументом.

— Здравствуйте-с! — сказала она, дружески мотнув ему головой.

— Вы к Иосифу Яковлевичу или к Эммануилу Захарычу? — спросил ее тот несколько таинственно.

— К Эммануилу Захарычу, — отвечала Иродиада.

— Он там у себя, в кабинете теперь, — сказал швейцар, вежливо отворяя двери.

Иродида, как вступила туда, так и пошла по превосходному английскому ковру. Мебель в первой комнате была зеленая, кожаная. В углах стояли мраморные статуи в своей бесцеремонной наготе, отчего Иродиада, проходя мимо них, всякий раз тупилась.

Далее, в самом кабинете шли ореховые полки по стенам с разными, поддерживающими их, львиными рожами и лапами. Окна полузакрывались толстою ковровою драпировкой.

Но что собственно в этой комнате составляло предмет всеобщего внимания и зависти, так это невзломаемый и несгораемый шкап со скудными лептами откупа, около которого, сверх его собственной крепости, клались еще на ночь спать два, нарочно нанимаемые для того, мужика.

Сам Эммануил Захарович, в ермолке, в шелковом сюртуке, в шитых золотом туфлях, сидел перед огромным письменным столом. Он был мужчина лет пятидесяти, с масляными, приподнятыми вверх глазами, отчасти кривошей и сутуловатый — признак несовсем здорового позвоночного столба, и вообще всею своею физиономией он напоминал тех судей, которые сооблазняли Сусанну.

— Ах, бонжур! — проговорил он, увидев входящую Иродиаду, и даже взял и пожал ее руку.

Буква з у него, так же как и у поверенного его, сильно слышалась в произношении.

— Софья Петровна приказала вам кланяться, — начала та: — и велела вам сказать, что вчера они не могли вас принять, так как не очень здоровы были. Сегодня доктор тоже велел им ванну взять, а завтра — чтобы вы пожаловали.

— Ну сто-з… хоть и завтра, — произнес с грустью Эммануил Захарович.

— Еще Софья Петровна приказали, — продолжала Иродиада тем же бойким тоном: — так как им таперича денег очень долго не высылают из деревни, — чтобы вы денег пожаловали… Пусть там уж, говорят, к общему счету и припишет.

— Денег, — произнес Эммануил Захарович с тем неуловимым выражением, которое появляется у человека, когда его тронут за самую чувствительную струну: — я все делаю!.. все!.. — прибавил он.

— Они очень хорошо это и чувствуют-с, — отвечала Иродиада.

— Где зе чувствуют, где? Не визу я того…