Мужчина с табаком и вином делется похож на чорта! — говорит немецкая поговорка.

Бакланов, возвратясь домой, спросил себе бутылку вина, закурил сигару, человека отпустил спать, а сам начал пить и курить.

Более ясно проходившие в голове мысли были следующие: «Славная вещь — эти немножко шаловливые женщины».

Сильная затяжка сигарой и рюмка портвейну.

«Как бы отлично теперь, вместо того, чтобы ехать домой, заехать к какой-нибудь госпоже и учинить с нею оргию».

Еще рюмка и затяжка сигарой.

«Что я Казимиру пропускаю… Она, должно быть, страстная женщина!»

Новая рюмка и новая затяжка.

«Сходить разве к ней?»

У Бакланова при этом в голове даже помутилось.

«Чорт, пожалуй, рассердится!» — продолжал он. Однако встал. Шаги его уже были неровны.

«Скажу, что заболел, люди все спят, и пришел к ней».

И, недолго думая, он запахнул халат, прошел на цыпочках залу, коридор и отворил дверь в комнату, где спала Казимира. Та сейчас же услыхала.

— Кто это? — спросила она немножко испуганным голосом.

— Это я, Казимира, не тревожьтесь! — говорил Бакланов, подходя к ней и дотрагиваясь до нее рукою.

— Ах, Александр Николаич, не случилось ли чего-нибудь? — воскликнула Казимира, привставая.

— Нет, ничего; я так пришел, побыть с вами, — отвечал он; голос его был нетверд.

— Чтой-то, как же возможно в такое время! Придут, пожалуй, кто-нибудь.

— Никто не придет, никто! — говорил Бакланов, беря и целуя ее руку.

— Да как никто? Так вот дети, Валеренька спят! — говорила Казимира.

— Ну, пойдемте ко мне в кабинет.

— Зачем я пойду к вам? Что мне там делать!

— Мы будем сидеть, разговаривать.

— Нет, Александр, ступайте, ступайте! — говорила Казимира, дрожа всем телом.

— Если вы не пойдете, я на вас ужасно рассержусь.

— Как это возможно! Душечка Александр, это невозможно.

— Отчего же невозможно?

— Оттого, что у вас жена есть! Что вы!

— Убирайтесь вы с женой! Не люблю я ее. Пойдемте, ангел мой!

— Александр! Умоляю, оставьте меня! Оставь! — говорила Казимира.

— Не оставлю, — говорил он, обнимая ее и насильно подводя к двери.

— Александр! — вздумала было еще раз воспротивиться Казимира.

— Если ты для меня этого не сделаешь, я возненавижу тебя! — проговорил Бакланов; голос его при этом звучал почти с бешенством.

— Ах, Господи! — воскликнула бедная женщина, вся пылая в его объятиях. — Дайте мне, по крайней мере, надеть на себя что-нибудь.

— Ну, наденьте.

Она торопливо накинула на себя капот и надела туфли.

Бакланов обнял ее и увел.

В семействе Баклановых все шло как бы по-прежнему; но в самом деле это было не так: безумная Казимира начала чувствовать страх непреодолимый к Евпраксии и почти что избегал ее видеть, стремясь всей душой быть с Александром, единственным ее спасителем и покровителем; о он, напротив, удовлетворив минутному увлечению, почувствовал к Казимире более чем равнодушно, почти что отвращение; сначала он превозмогал себя, а потом и скрывать этого не мог, и не только самым тщательным образом старался не оставаться с Казимирой с глазу на глаз, но даже уходил из комнаты, в которую она входила. Казимира наконец заметила это и поняла: что бы там ни чувствовало сердце, но в ней заговорила гордость, она сама не стала обращать внимания на Бакланова, а между тем, когда ее начинали невыносимо душить слезы, она пила холодную воду, глотала лед, ходила почти босыми ногами по замерзшей семье. Все сие наконец восприяло свои действия!

В одно утро Евпраксия ранее обыкновенного подошла к спальне мужа и отворила дверь.

— Что ты спишь? Вставай! — сказала она.

Бакланов взмахнул глазами.

— Казимира больна, — продолжала Евпраксия.

— Больна, чем? — спросил сначала очень равнодушно Александр.

— Не знаю, вся в жару, бредит, почти уже без памяти.

— Что же такое она бредит? — спросил Бакланов, приподнимаясь уже с постели.

— Да так, разную бессмыслицу говорит, — я уж за доктором послала.

— Да, да, за доктором, — говорил Бакланов и вслед за женой несмело вошел в комнату Казимиры.

Она лежала на постели и, при входе Баклановых, взмахнула было глазами, потом что-то вроде грустной улыбки на мгновение появилось на ее лице, затем она снова закрыла глаза и обернулась к стене.

— Доктора бы скорей, доктра, — повторял Бакланов.

Ему наконец стало жаль своей бедной жертвы.

«Что если она умрет! Я сам не перенесу этого! Она мне день и ночь станет представляться!» — мелькнуло в его голове, когда он уходил к себе в кабинет.

Доктор приехал.

Евпраксия, с встревоженным лицом, ходила за ним.

— Горячка у ней, и очень сильная. Она, должно быть, или простудилась, или с ней было какое-нибудь нравственное потрясение, говорил тот.

— Ничего не было, решительно, — уверяла его Евпраксия.

— Есть за жизнь опасность, — говорил доктор.

Евпраксия еще больше побледнела.

Бакланов продолжал сидеть в кабинете.

На другой день Казимире стало еще хуже.

Евпраксия от нее не отходила. Старший мальчик, никак не хотевший ни с кем быть, кроме своей милой нянюшки, все просился к ней в комнату.

Мать взяла его к себе на руки и сидела с ним около больной.

Бакланов совершенно притих в своем кабинете: горесть его в эти минуты была непритворная.

В продолжение недели Евпраксия не пила, не ела и все сидела около Казимиры, брала ее за руку, успокаивала ее, когда та, остававшаяся по большей части в беспамятстве, начинала метаться.

На седьмой день доктор сказал, чтобы больную исповедали и причастили.

Послали за католическим священником.

У Бакланова посинели ногти, когда он услыхал звон колокольчиков, которыми звенели мальчики, входя в комнату умирающей.

Уходя и прощаясь, ксендз лукаво и сурово посмотрел на Бакланова.

В ночь Евпраксия вошла в кабинет своего мужа с встревоженным лицом.

— Она, кажется, кончается, — сказала она всхлипывающим голосом.

— А! — зарыдал Бакланов на весь дом.

— Чтой-то, помилуй, — стала его успокаивать Евпраксия.

— О, она чудная женщина! — кричал Бакланов. — Мы неправы против нее, — о-о-о!

— Перестань, друг мой, — говорила Евпраксия, садясь возле него. — Чем же мы против нее неправы? Мы ее любили, а теперь будем молиться за нее.

— Нет, она не простит нас, нет! — рыдал Бакланов.

— Она и не сердится на нас; напротив… Пойдем к ней!

И Евпраксия почти насильно ввела мужа в комнату больной.

В головах у той стоял уже образ с зажженною свечой.

Евпраксия, в белом платье, страдающая, но спокойная, подошла к Казимире, положила ей на грудь руку, потом показала на что-то глазами горничной.

Та подала ей домашний требник.

Евпраксия сама начала читать отходную.

Бакланов осмелился выглянуть из-за нее на умирающую. Та в эту самую минуту вдруг начала дрожать, дрожать всем телом.

Горничная стала было ее одевать.

— Не нужно уж! — сказала Евпраксия.

Через минуту Казимиры не стало.

Бакланов в ужасе убежал опять в свой кабинет и бросился вниз лицом на диван.

Он только всего один раз, и то проходя случайно по зале, увидел Казимиру, с обвалившимся лицом и с закрытыми глазами, лежавшую на столе в белом платье и с цветами на голове. Ему показалось, что она опять насмешливо улыбается, как бы желая тем сказать: «Что, рады? Довели до гроба!».

Все это неигладимо врезалось в его воображении.

Ночи, пока покойница была в доме, он спал не только в жениной комнате, но даже на одной кровати с нею, и даже лежал постоянно к стене, точно прячась за нее.

Через несколько дней он и сам наконец заболел.

Евпраксия просто не помнила себя, однако так же неутомимо, как за Казимирой, ходила и за больным мужем.