Бакланов вышел.

— Что такое у вас с барином? — спросил он человека.

— В загуле, ваше благородие, сильном.

— Что ж, в это время он не то уж и говорит?

— Да врет иной раз такую околесную, что даже слушать страшно! — объяснил лакей.

Наполеон III тем и велик, что очень мало говорит, но потом вдруг и сделает. Герой мой, напротив, тем и мал, что пока в жизни только и делал, что говорил.

Выехав от вице-губернатора, он посувствовал неудержимую потребность излить перед кем-нибудь волновавшие его чувствования.

В кармане он имел рекомендательное письмо от дяди своего к одной даме, madame Базелейн, имевшей, говорят, огромное влияние на начальника края.

Евсевий Осипович с этой именно целью и дал племяннику письмо к ней. Про самое же даму он выражался так, что она по уму вся — мечта, вся фантазия; по телу — эфир, а тепла и жизненна только сердцем.

Как только подано было письмо, Бакланова сейчас же приняли.

Madame Базелейн имела привычку всех, даже молодых людей, принимать у себя в спальне. На это раз она была почти полуодета. Маленькая ножка ее, без чулка, обутая в туфлю, была точно перламутровая. Фильдекосовое платье, совершенно без юбки, лежало бесконечными складками на ее тоненьких ножках. Одни только большие глаза, которые она беспрестанно вскидывала и опускала, говорили, что в самом деле, может быть, у нее сердце и горячее.

— Здравствуйте! — встретила она очень просто Бакланова. — Что ваш старик, все еще не остепенился? Мне такие нежности пишет, что ужас!

— Он воздает только должное! — проговорил Бакланов.

— А-а! Вы, видно, тоже в дядюшку… Садитесь!

При виде такого милого и простого существа, Бакланов почувствовал еще большее желание порисоваться.

— Ну, что вы приехали сюда: веселиться, танцовать, жениться? — говорила madame Базелейн, роясь в лежавших около нее лоскутах и вскидывая по временам на Бакланова взгляды.

— Напротив, я здесь служу неутомимо.

— Служите?

— Здесь ужас что такое происходит: комплоты какие-то чиновничьи составляются! — продолжал он.

Madame Базелейн, вдевавшая в это время нитку в иголку, даже остановила это дело.

— Здесь убили — вы, я думаю, слышали — некоего Коклевского его дворовые люди.

У madame Базелейн посему-то при этом покраснели уши.

— Они были подучены, потому что у этого господина хранились документы здешнего откупа, весьма щекотливые для некоторых господ.

— Документы? — потворила хозяйка.

Бакланову и в голову не приходило, что в документах этих madame Базелейн была записана в первой же строке и сопровождалась самою значительною цифрой.

— Я подвигом себе поставил раскрыть это дело во всех его подробностях, — говорил он.

— Что же оно вас-то так особенно тревожит? — не утерпела и заметила ему Базелейн.

— Тут кровь вопиет на небо, помилуйте! — воскликнул Бакланов. Захвачены одни только бессмысленные орудия преступления, а преступник главный скрыт: я найду его на дне морском, а через него зацеплю и других.

Базелейн грустно усмехнулась.

— Знаете, чтобы я вам посоветовала? — начала она и приостановилась.

— Сделайте одолжение! — подхватил Бакланов.

— Не горячиться так! — продолжала она с ударением: — вы еще здесь человек новый: можете ошибиться; зачем вам стольких людей затрогивать?

— Если б их целый легион стоял против меня, и тогда бы я пошел против них.

— И проиграли бы!

— Может быть, но во всяком случае нельзя так равнодушно относиться к злу: вы вот теперь молоды, все ваши помыслы, вероятно, чисты; а тут вдруг вы видите, что целое море злодеяний плывет около вас… Неужели же вы не издадите крика ужаса?

— Я женщина… — сказала с улыбкой madame Базелейн: — и даже хорошенько не знаю, что такое злодеяние и незлодеяние, и вообще ужасно не люблю этой прозы жизни, а сижу вот больше одна со своими думами. Вы говорите, вскрикнуть от ужаса, — ну и вскрикнете: что из того?.. вас перекричат.

— Пускай перекричат, а все-таки кричать надо! Я по этому делу непременно буду писать министру, поеду наконец сам в Петербург и добьюсь, чтобы прислали оттуда особую комиссию.

— За что же вы здешние власти хотите так оскорбить?

— Потому, что здесь все мошенники.

— Merci! Поблагодарят же они вас за подобное мнение! — сказала madame Базелейн заметно уже сухо.

Бакланов начал наконец удивляться тому, что это эфирное существо не прилипает всею душой к его благородным стремлениям.

Прекратив разговор о службе, он начал говорить ей любезности и уверять ее, что он в ней первой здесь встретил петербургский, а не провинциальный тон.

Madame Базелейн на все это насмешливо только улыбалась.

Бакланов раскланялся.

Базелейн обратила вслед за ним почти свирепый взгляд.

«Что это, пугать, что ли, он приезжал?» — проговорила она и задумалась.

Бакланов между тем, выйдя на улицу и идя по тротуару, увидел, что впереди его шел подбористый генерал, с которым он обедал у Эммануила Захаровича.

Он нагнал его.

— Скажите, пожалуйста! — начал он прямо: — не имеете ли вы какой-нибудь власти над здешним гарнизонным полковником?

— Я? — спросил генерал, как бы несколько даже обидевшись: он был прямой и непосредственный начальник полковника.

— Прикажите или посоветуйте ему… мы имеем с ним одно общее дело по убийству Коклевского…

Генерал шел, николько не убавляя шагу.

— Он имеет дело о дровах и воздухе с полицеймейстером и хочет его выиграть, кривя душой в другом деле.

Генерал начал уже тяжело дышать: с дровами и с воздухом он сам был связан всеми фибрами своего существования.

— Тут убийство, помилуйте! — не отставал от него Бакланов: — мы должны быть мудры, яко змеи, и чисты сердцем, яко голуби…

Генерал наконец обратился к нему.

— Позвольте вас спросить, к чему вы мне это все говорите на улице, голословно? — спросил он.

— К тому же!.. — отвечал Бакланов и не знал, как докончить.

— Если вы встретили какое-нибудь злоупотребление по службе, продолжал генерал пунктуально: — не угодно ли вам отнестись ко мне бумагой.

— Я отнесусь и бумагой, — отвечал Бакланов.

— Сделайте одолжение! — отвечал генерал и повернул в первый попавшийся переулок.

«Что это так их всех против шерсти гладит?» — подумал Бакланов, и вечером, когда он приехал в клуб, Никтополионов встретил его первым словом:

— Что вы, батенька, тут творите?

— Да что, сражаюсь, бьюсь! — отвечал Бакланов, самодовольно садясь.

— Хорошенько их! — воскликнул одобрительно Никтополионов; а потом, наклонившись к нему, на ухо прибавил: — в Петербург-то главное, напишите; этого они очень не любят: и к своему-то, и к внутренних дел вальните…

— Напишу все, — говорил Бакланов громко, без всякой осторожности.

Несколько армян, несколько греков, а больше всего Эммануилов Захарычей, так и навострили уши.

Никтополионов продолжал шопотом:

— Человека-то, которого подозреваете, в целовальниках, в кабаках поищите!..

Бакланов кивал ему, в знак согласия, головой.

— Возьмите арестанта, да поезжайте с ним, здесь и в уездах, по кабакам, — не признает ли кого.

— Непременно! — восклицал Бакланов.

В тот же самый вечер карета madame Базелейн подъехала к дому начальника края, а по совершенно противоположной улице быстро шел черноватый господин к дому Эммануила Захаровича. Хатем, от Эммануила Захаровича верховой скакал к Иосифу Яковлевичу, который был у Иродиады. На той же самой лошади Иосиф Яковлевич скакал домой и тотчас же поскакал в уезд на почтовых. В ту же ночь, тоже на почтовых, из деревни Шумли неизвестный человек был отправлен сначала в степь, а потом и на Куру.