— Я уж выдержал, — отвечал спокойно Варегин.

«И это говорит сын мещанина, — думал Бакланов: — начавший с пятнадцати лет учиться грамоте, а он, дворянин, обставленный всеми средствами к образованию, и что сделал?»

В это время к Варегину подошел лакей и спросил:

— Прикажете подавать-с?

— Нет еще, погоди!.. Проскриптского я жду, — прибавил он Бакланову.

— А… а он разве здесь?

— Здесь и хотел прийти.

Бакланов сделал гримасу.

— Что, вы все еще по-прежнему не любите его? — продолжал с улыбкою Варегин.

— Да, — отвечал Александр.

— Нет, он человек не дурной, — продолжал Варегин, нахмуривая свой большой лоб: — но, разумеется, как и вся их порода, на логические выводы мастер, а уж правды в основании не спрашивай… Мистификаторы по самой натуре своей: с пятнадцатого столетия этим занимаются.

— Вы думаете? — спросил Бакланов, играя брелоками часов.

— Решительно! У них в крови сидит эта способность надувать самих себя и других разным вздором.

— Идет! — остановил его Бакланов.

Варегин повернул голову. В комнату, в самом деле, входил своею вкрадчивою походкой Проскриптский.

— Здравствуйте! — сказал он прежде всего Варегину. Здравствуйте-с! — прибавил он потом и Бакланову, не смотря, впрочем, на него глазами.

— Как вас дождем замочило! — заметил ему тот.

— Благодарю, я и не заметил, — отвечал Проскриптский близорука ища стул и садясь на него.

— Как же не заметили? Вас всего пробило, — спросил, захохотав Варегин.

— Я никогда не замечаю, что в воздухе: дождь или ясно, отвечал Проскриптский.

— Даже и самого, я думаю, воздуха.

— Как это-с? Что такое?

— А так: хорош воздух или нет?.. разницу, например, между гордским воздухом и деревенским?

— Да мне все равно-с, — отвечал Проскриптский.

— Все равно! — повторил Варегин, переглянувшись с Баклановым.

— Может быть, — продолжал Проскриптский своим настойчивым тоном: — человеку азот, которого больше в городах, нужнее, чем кислород.

— Все может быть, — отвечал Варегин.

— Решительно все, и я так полагаю, — сказал Проскриптский и, взяв газету, стал ее внимательно пробегать.

Человек подал горячее.

— Какого же нам вина спросить? — сказал Варегин.

— Я никакого не пью, — произнес тоеньким голоском Проскриптский.

— А я мало! — отвечал Бакланов.

— Ну, так дай нам бутылку красного! — сказал Варегин человеку. — Так ли бывало в Британии? — прибавил он полушутя.

— О! Британия! — произнес с восторгом Бакланов.

Проскриптский между тем как-то торопливо ел, не переставая читать. Обед прошел совершенно молча, только и всего, что Варегин обратясь к Бакланову, спросил его негромко:

— А что вы намерены здесь делать?

— Сам еще не знаю… Вы знаете, что я больше всего люблю искусства, — отвечал тот не совсем решительно.

Варегин несколько минут размышлял.

— Но все-таки надобно же взять что-нибудь определенное! проговорил он.

Проскриптский, все еще не перестававший читать, при этом улыбнулся. После обеда он тотчас же взял шляпу и стал прощаться.

— Вы служите, что ли, здесь? — спросил его Бакланов.

— Да-с, служу-с. Мы от жизни немного требуем: отчего нам не служить!

— Что ж, это все так и пойдет! — заметил ему Бакланов.

— Нет-с! Когда можно будет, так мы попробуем; только не того, что вы!

Проговоря это, он пожал руку у приятелей и вышел.

— Хорошо видеть, как добрый человек сердится, но когда злец злится — гадко! — произнес Варегин.

— Вы не заметили, что он в пище вкуса не понимает, ест как ни попало и что ни попало! — проговорил Бакланов.

Варегин ничего ему не отвечал и, как кажется, был занят собственными мыслями.

— Все-таки это хоть какая-нибудь да сила, а не распущенность, проговорил он наконец, потупляя свои умные глаза.

Бакланов этот намек принял несколько на свой счет.

— Ну, мне к дяде еще надо, — проговорил он.

— Прощайте, друг мой милый, — сказал, целуясь с ним, Варегин. А так ли бы мы разошлись в Британии? — повторил он еще раз.

— Да, — произнес и Бакланов в том же тоне.

Не так бы разошлись! — повторяем и мы за ним.

Молодые люди еще только вступали в жизнь, а она уже, видимо, наложила на них свою лапку.

Бакланов шел быстро. Он не останавливался ни перед одним магазином, не заглянул ни под одну из нередко попадавшихся шляпок. Выражние лица его было почти сурово. Он не любил и побаивался бывать у дяди своего, Евсевия Осиповича Ливанова, тайного советника и любимца многих вельмож.

По темным семейным рассказам, Евсевий Осипович слыл масоном: быв еще очень молодым человеком, он погибал было в разврате, но его полюбила одна вдовица и, как скудную лепту евангельскую, принесла ко Христу.

Евсевий Осипович воспрянул и впоследствии до такой степени успел развить в себе мистический дух, что вряд ли не имел степени каменщика, и был наконец, что важнее всего, другом того, чьей рукой было писано завещание о наследстве России. В его передней некогда толпились графы и министры; теперь, со смертью этого лица, все уж, разумеется, кончилось, но ливанов все-таки, силою ума и характера, сумел удержать за собою одно из почетнейших мест в кругу петербургской бюрократии. Благодетельствовать родным он любил, только требовал, чтоб они при этом, как собаки, ползали у его ног. Он-то покойного Бакланова (тоже отчасти масона) женил на своей родственнице Аполлинарии Матвеевне, ублажив его тем, что девица сия благоухает простотой сердца, и все время потом благодушествовал их браку, но птенца их, нашего героя, не совсем прилюбливал, или, по крайней мере, тот возмущал его и своими мыслями и своими манерами.

В Почтамтской, подойдя к дому дяди, Бакланов приостановился, чтобы перевести дыхание и овладеть несколько собой, а потом, не совсем смелою рукой, отворил дверь.

— У себя его превосходительство? — спросил он тихо и нетвердым голосом.

— Господин Бакланов? — спросил его, в свою очередь, тоже тихо швейцар, с каким-то совсем идиотски-кротким взглядом.

— Да! — отвечал Александр.

— Пожалуйте-с.

Александр стал взбираться по мозаиковой лестнице. В довольно большой зале он невольно кинул взгляд на висевший в углу образ Спасителя, который был нарисован с треугольником в руке, а голова была пронзена двумя стрелами.

В гостиной, перед столом, на котором горела лампа с абажуром, сидел старик с владимирским крестом на шее, в сером широком сюртуке, с пришпиленною на нем анненскою звездой. Все это он носил, кажется, не столько из чехвальства, сколько из желания внушить к себе более страха. В его, с строгими чертами, лице было что-то хищническое, что-то напоминающее лица инквизиторов. Против него сидел другой старик в чем-то вроде подрясника, подпоясанном кожаным ремнем. Густые волосы его, совершенно нечесанные, были не стрижены, но, от полнейшего пренебрежения к ним, сами обсекались и были коротки. Борода его начала расти почти от самых глаз. Теперь он, пуская сквозь бороду густейший дым, курил очень дорогой табак, не сознавая ни достоинства, ни цены его. Лицо его; впрочем, было добродушно и походило на те лица, которые встречаются у здоровых, но заботливых и вдумчивых мужиков.

Перед ним на столе стояла бутылка малаги.

Увидев племянника, Евсевий Осипович проговорил: «здравствуйте!», и протянул к нему, не вставая с места, руку.

Тот принял ее и сильно, как видно, старался при этом избегнуть подобострастной позы.

Другой старик, напротив, сейчас же встал и отвесил Бакланову, в полспины, добродушнейший поклон.

Тот поспешил ему ответить тем же.

Все наконец уселись.

— Вы долго ли там жили? — заговорил Евсевий Осипович, продолжая начатый еще прежде им разговор с его собеседником.

— Пять лет! — отвечал тот каким-то необыкновенно искренним голосом. — Первые-то два года на цепи было держаться; ну, да тоже телом-то, что ли, хлибок, ажно раны по всему пошли!.. Народу ко мне ходило; стали уговаривать: «батюшка, говорят, что ты так мучаешься-то!.. спусти себя с цепи-то»… одначе я не слушался!