— Так ты им растолкуй! — сказала Софи.

— Нам они, сударыня, не верят, как не по их говоришь… Все одно, вы говорят, от начальства…

— Пожалуйста, съезди! — повторила Софи.

— Слушаю-с! — отвечал староста и уехал.

— Чтобы не обманул он! — сказал Бакланов.

— Нет, съездит-с! Он у Софьи Петровны лесу хочет торговать, так съездит-с! — объяснила Прасковья.

Бакланов и Софи возвратились в гостиную.

— Варегин мне приятель и отличнейший человек: он сейчас все устроит, — заговорил первый.

— Но я боюсь, друг мой, он сейчас, пожалуй, придут, — сказала Софи.

— Пускай идут; у меня револьверы готовы. Прежде чем они дотронутся до тебя, человек двадцать уложу!.. — произнес Бакланов и положил на стол действительно два револьвера.

Софи между тем принялась плакать: она была очень рассержена.

Варегин приехал в тот же день.

Молодые хозяева наши все еще продолжали сидеть в гостиной и не смели носу оттуда показать.

Бакланов принял друга в распростертые объятия.

Несколько времени они молчали, и у обоих невольно навернулись слезы на глазах.

— Что это, у вас уж пистолеты приготовлены! — начал Варегин.

— Да, — отвечал Бакланов и представил ему Софи.

— Кузина моя, Ленева, ваша теперь подсудимая и подначальная.

Варегин молча поклонился ей.

— Что, разве уж к дому подваливали? — спросил он.

— Нет; но на всякий случай. Я просил бы тебя сегодня же сделать какое-нибудь распоряжение, — отвечал Бакланов.

— Я уж сделал, ехав мимо, — отвечал Варегин и, как человек утомленный, сел и закрыл глаза.

Софи в это время разливала чай.

— Pardon, monsieur Варегин, — сказала она: — у нас нет сливок; нам не дают здесь ничего, даже и за деньги.

Варегин открыл глаза и, увидев стоящую перед ним Прасковью, сказал ей:

— Поди, скажи скотнице, чтобы сейчас же прислала госпоже вашей сливок: посредник приказал.

Прасковья убежала и возвратилась с превосходными сливками.

— Но как же, скажи, друг сердечный, как ты сюда попал? — начал Бакланов. — Естествоиспытатель, исследователь микроскопический мировым посредником!

— Исключен-с был из прежней службы за позорное гражданское поведение, — отвечал Варегин ядовито.

— Я слышал что-то такое в Петербурге, — подхватил Бакланов.

— Да, как же-с! И не начальством, это было бы еще сносно, а общественным мнением.

— Нынче общественное мнение, monsieur Варегин, кажется, такое благородное, — вмешалась было Софи.

— Не знаю-с, — отвечал он ей: — знаю одно, — продолжал он, опять обращаясь к Бакланову: — что как только я на одном из ваших университетских советов сказал, что молодые люди поступают к нам ничего не смыслящие, в университете ничего не делают и потом все гуртом выпускаются кандидатами… Что же это такое? Кукольная комедия одна!

— Да чего тут! — подхватил Бакланов. — Нам вот дорогой один господин рассказывал, что становой получил бумагу очень безграмотную и говорит: «Это, верно, говорит, господин студент писал», и в самом деле, оказывается, студент.

Варегин грустно усмехнулся и покачал головой.

— Сказал я, разумеется, — продолжал он: — и насчет преподавания, что у нас, вместо науки, с кафедры раздаются пикантные фразы, очень, может быть, выгодные для популярности преподавателя, но далеко не полезные для слушателей…

— Ну, и что ж потом? — спросил Бакланов.

— Потом, через несколько дней, мне господа студенты стали на лекциях шикать и свистать… Я остановился и спросил, что именно возмущает их в моих словах?.. Они выслали ко мне депутатов, которые объявили мне, чтоб я переменил свое гржданское поведение. — «В чем же, говорю, оно так провинилось?» — «В том, говорят, что вы таким образом говорите в советах». — «О, в таком случае, я вижу, что вы так наглы, а передавшие вам люди так подлы, что я уж, конечно, ни с ними ни с вами не останусь»; затем поклонился и не возвращался более в свою аудиторию.

Приговоря это, Варегин опять качнулся головой.

— Вот вам и награда вся! — снова он начал: — за двадцать лет трудов, за потерянное зрение; и то бы все им простил, Бог с ними; но зачем они потеряли мои сведения… Знатоков моего дела в России немного, а они меня, как мусор, как щепки ненужные, взяли да и вышвырнули.

— Ужасно! — подхватил Бакланов. — Но здесь, по крайней мере, как ты устроился? Ведь ты, кажется, семейный человек?

— Четверо детей.

— А душ сколько?

— Душ нет!.. Сто десятин земли всего!

— Но чем же ты жил до сих пор?

— Потому уж и жил! Только что сам земли не пахал.

В это время вошла с довольным лицом Прасковья.

— Барыня, где стол-то накрывать, в зале или столовой? — спросила она.

— Да разве есть что-нибудь у нас? — спросила ее Софи.

— Есть: теленка закололи и карасей в пруду наловили. Выбил сельский староста всего-с… И повар тоже пришел-с.

Бакланов, Софи и Варегин невольно усмехнулись.

— И ключи вот от посуды-с наш староста-то, чорт, дал-с, прибавила Прасковья еще с большим удовольствием и пошла хлопотливо накрывать на стол в зале с ободранными обоями.

Через несколько минут все уже сидели при полном освещении четырех свеч в старинных шандалах и при вкусно дымившихся теплых блюдах.

— Скажите, пожалуйста, как народ принял эти мирские учреждения? — спросил Бакланов.

— Да как принять-то? Обыкновенно, как принимал он чиновников. Это ведь подкуп, — прибавил Варегин, показывая на блюда: — вам бы без меня не дали этого: это меня хотят ублажить.

Прасковья, ко всем благам, нашла в буфете еще две бутылки наливки и поставила их перед господами.

Приятели, прекратив печальные разговоры, выпили по нескольку рюмок наливки; Софи тоже с ними выпила и совершенно смело, в сопровождении одной только Прасковьи, отправилась ночевать в комнату Биби.

Бакланов и Варегин легли в гостиной на толстейших и мягчайших пуховиках, которые тот же селький староста «выбил» им от прежнего господского старосты.

На другой день Софи, как только проснулась, подошла к окну своей комнаты и ахнула от ужаса.

Красный двор был полнехонек мужиками, человек до ста, с мрачными все лицами, без шапок. Между ними ходил, тоже серьезный, Варегин и о чем-то с некоторыми из них переговаривал.

Софи сейчас же бросилась к Бакланову, который еще спал.

— Александр, посмотри, что такое у нас на дворе: народ собрался! — сказала она.

— Что такое? — произнес тот, надел халат и, положи в карман револьвер, вышел.

— Зачем это они? — спросил он Варегина.

Тот подошел и мрачно сел на ступеньку крыльца.

— Дурят! — произнес он после нескольких секунд молчания.

Бакланов смотрел на него с испуганным лицом.

— Что же, совсем не хотят повиноваться?

— Торговаться хотят до конца, — произнес Варегин.

К нему робко подошел довольно доброй наружности мужик.

— Можно, Иван Егорыч, уйти-то? — спросил он.

— Нет, нельзя… сами заварили кашу, так не пеняйте, дьяволы экие, право!

— Да ведь, Иван Егорыч, мир-с, а не я, батюшка.

— Мир?.. Из собак, что ли, мир-то состоит? Из вас же, чертей!

Мужик конфузливо перебирал шапку в руках.

— Как гнилая горячка-то была, — продолжал Варегин: — так умирал с дьяволами, хоть бы тому поверили.

— Это точно что-с, — произнес мужик.

— Так что ж «точно что-с»!.. Стану я вас обманывать!

— Да мы, батюшка, и сумненья в том не имеем.

— Ну коли не имеешь, так пошел и уговаривай!

Мужик пошел, сказал что-то такое двум-трем мужикам, да так тут на месте и остался и не возвращался более.

— Может быть он уговорит, — произнес Бакланов.

— Нет, — отвечал с прежнею мрачностью Варегин: — я уж к исправнику и за военною командой послал, — прибавил он.

— Господи! — воскликнул Бакланов: — да нельзя ли как-нибудь уговорить так?

Варегин усмехнулся.