Через несколько дней Бакланов опять приехал ко мне.

— Какой случай, — начал он: — у кузины моей (при этом он немного покраснел) украдены были деньги в билете. На днях ее воровка явилась в банк; ее захватили, разумеется, и теперь она пишет из тюрьмы и просит приехать к ней меня или Софи.

— Зачем же?

— Не знаю. Поедемте, пожалуйста; вдвоем нас скорее, может быть, пропустят.

— Извольте! — отвечал я.

Мы поехали; нас сейчас же впустили и провели в большую приемную залу. Через несколько минут к нам вышла Иродиада, худая, бледная, но все еще с довольно красивым, или, по крайней мере, умным лицом.

Бакланов со мною и с нею отошел несколько в сторону.

Иродиада на меня подозрительно посматривала.

— Что тебе, любезная, нужно от меня? — начал Бакланов.

— Я, Александр Николаевич, так как в несчастье моем взята была теперича за кражу денег у Софьи Петровны…

— Ну, так что ж такое? Ведь ты украла их?

— Украла-с, и так как я тоже теперь признание хочу сделать во всем… не знаю, примут ли от меня-то господа чиновники. Я желаю, чтоб и вы были свидетелем тому.

— С большим удовольствием, — отвечал Бакланов: — но к чему тут мое свидетельство.

— Я тоже теперь, — продолжала Иродиада, как бы скорей говоря какую-то затверженную речь: — жила ведь с господином Мозером.

— Знаю это, — произнес Бакланов.

Я хотел было отойти в сторону.

— Ничего, останьтесь! — сказал мне Бакланов.

— Останьтесь, ничего-с! — повторила за ним и Иродиада: тогда, живши у старой барышни, — продолжала она: — словно в царстве небесном была, покой в душе и сердце своем чувствовала, клятву даже имела, чтобы в монастырь итти…

Проговоря это, Иродиада на несколько времени замолчала и потупилась.

— Отчего же ты не пошла? — спросил уж я ее.

— Враг, сударь, дъявол не допустил мне того! Как вольную в руки взяла, вдруг воли и свободы разной захотелось: вместо монастыря к Софье Петровне пошла-с.

— Ты, любезная, и тут могла бы спасаться, — заметил ей Бакланов.

— Нет-с, сударь, какое уж спасенье в этакой суете… При старой барышне, бывало, как на коленках целые ночи промаливались, враг-то человеческий иной раз и подойдет, да как видит человека-то крестами огражденного, и отйдет, а тут как лба-то с утра не перекрестишь, так и доступ ему всегда есть.

Мы невольно взглянули с Баклановым друг на друга.

— А тут он видит, что я клятву свою преступила, и сам в образ человека вошел и в когти взял.

— Это в Мозера-то? — спросил Бакланов.

— Да-с, разве люди они? — отвечала Иродиада.

— Не люди?

— Нет-с; Христа убили, что уж тут!

Иродиада опять при этом потупилась.

— Не знаю, как примут от меня чиновники, — снова заговорила она: — а что этот самый Мозер… Конечно, что он человек теперь мертвый, а что он самый и бухгалтера в остроги отправил и полковничьих людей убить господина подговаривал. Через одного человека и переговоры шли; это я за верное знаю.

Мы опять переглянулись с Баклановым.

— Через какого же это человека? — спросил он.

— Для чего других, сударь, путать? Про себя я ничего скрыть не желаю, а других не для чего… Теперь и насчет смерти господина Мозера… может, кого клепать станут… Я говорила господам чиновникам, они мне на это только и сказали: «ну, говорят, плети больше», а что это я ему смерть причинила.

— То-есть отравила его? — спросил Бакланов.

— Да-с, тоже они, надругавшись и насмеявшись надо мной, опять было стали ходить ко мне и все спрашивали меня: кто это сочинение тогда написал-с? Я им сначала сказала, а потом, как Виктора Петровича в острог посадили, сама тоже испугалась, чтоб и мне чего не было, и сделала им это.

— Чем же ты отравила его? — спросил Бакланов.

— Мышьяком-с… Для крыс было, для дому-с куплено, — в чай им и подлила-с.

— Неужели же он не расчухал?

— Спрашивали-с: «что, говорит, чем это пахнет?». Я говорю, вода у нас нехороша.

— Сколько ты, однако, совершила преступлений! — невольно повторил я.

Иродиада посмотрела на меня.

— Что, сударь, так как, значит, первого своего обещания не сдержамши, все одно в геене быть должно… в отчаянности все это больше делала… Здешние муки супротив адских много легче, пускай уж здесь помучает.

— Что же это тебе тетушка Биби, что ли, рассказывала? — спросил ее Бакланов.

— Что, сударь, тетушка Биби? Не одни они, и сама своим умом думала.

Бакланов усмехнулся.

— Вы сделайте милость, Александр Николаевич, чтобы все эти господа чиновники прописали.

— Вероятно пропишут… Что им тебя жалеть!

— Сделайте милость! Я затем и писала к вам-с! — сказала Иродиада, а потом поклонилась нам и уведена была солдатом в отделение.

— Ведь это религиозное помешательство! — говорил мне Бакланов, когда мы ехали с ним домой: — из одного неисполненного обещания целый ряд преступлений… Наделало ли, я вас спрашиваю, что-нибудь столько вреда человеку, как религия! — восклицал он.

Очень невдолге герой мой начал на моих глазах переделываться. Об эстетическом журнале он не говорил уже ни слова, а напротив, — в речах его начали появляться такого рода фразы, что, покуда самый последний бедняк не сыт, ни один честный богач не должен спать спокойно.

Всем этим он становился мне бесконечно мил: какое общее я видел в нем явление всей этой шумящей около меня, как пущенная шутиха, жизни!

Софи также как будто бы становилась ко мне все более благосклонною. Главною причиною ее внимания служило, кажется, то, что около этого времени в нашем постоянном обществе начала появляться любовь к литераторам и происходили так называемые литературные чтения. Чтобы достать на них билет, Бакланов прискакал ко мне, как сумасшедший, велел мне, по приказанию Софи, сейчас же ехать и доставать. Я поехал и достал. Софи была на этом чтении. Я читал, и Софи это видела.

Но, впрочем, как рассказывал мне Бакланов, она говорила, что собственно душки были только Майков и Полонский…

Передав это, Бакланов однако сейчас же прибавил, что Софи непременно требует, чтобы я сегодня же приехал к ней, и все мы поедем прокатиться на Рогатку.

Я знал, из какого суетного и минутного чувства был предметом внимания, которое и прежде еще стяжал от коварных петербургских дам; но все-таки не мог удержаться и поехал.

Войдя в номер Софи, мы вошли в какое-то жилище фие. Она успела уже накупить себе ковров, бронзы, фарфора.

M-me Круаль, занявшая при Эммануиле Захаровиче место Софи и приехавшая последнее время с ним в Петербург, была у ней. В прелестной шляпке и прелестном подобранном платье, она смотрела в окно…

Софи тоже была совсем готова.

Петцолов, в несколько мечтательной позе, стоял, опершись на камин.

— Мы давно вас ждем! — сказала Софи. — Вероятно, все это monsieur Писемский! Ему не хочется с нами ехать.

— Напротив! — отвечал я и чувствовал, что покраснел при этом до ушей.

— Я с monsieur Писемским сяду на задней скамейке, а madame Круаль с monsieur Петцоловым на передней, а ты на козла с кучером! — сказала Софи Бакланову.

— Fort bien! — отвечал он.

Мы все вышли и уселись.

В воздухе совсем почти стемнело.

За заставой вьюга начала слепить нам глаза.

Тройка неслась что есть духу.

Я чувствовал, что плечо Софи в салопе прикасалось к моей руке, и, при малейшем наклонении саней, она прижималась ко мне.

По временам я видел ее лицо, блиставшее даже в темноте красотою.

Чорт знает, что такое происходило со мной!

За обедом я держал глаза потупленными вниз и слышал только, что Софи и madame Круаль щебетали между собой, как птички. Изредка к ним приставал и Петцолов.

Бакланов был что-то очень серьезен.

— Вы знаете, Иродиаду совсем выпустили из острога на поруки к какому-то ковенскому купцу, — сказал он.