— Уж и в этом-то небольшое утешение! — сказал Бакланов.

— Что утешение! — возразил Ковальский: — Казимира Михайловна изволят не любить, когда я здесь бываю… Нездоровы все они, изволите видеть!.. а я человек… и грешный… не праведник, и не хочу им быть…

— Ну, разоврался уж очень! — проговорил Бакланов, стараясь уйти.

— Да выпей хоть на прощанье-то рюмочку, — сказал Ковальский.

— Не хочу, — отвечал с досадой Бакланов.

— Ну, так убирайся к чорту! — произнес ему вслед Ковальский и сам выпил еще рюмки две, закусил немного, поставил все это потом бережно в шкап, запер его и, снова возвратясь в залу, стал по-прежнему похаживать, только несколько более развязною походкой.

Бакланов, возвратясь в гостиную, стал около одного правоведа.

— Скажите, пожалуйста, — начал он: — отчего это вот из вашего училища и из лицея молодые люди выйдут и сейчас же пристраиваются, начинают как-то ладить с жизнью и вообще делаются людьми порядочными; а из университета выйдет человек — то ничего не делает, то сопьется с кругу, то наконец в болезни исчахнет.

— Не знаю-с!.. — отвечал ему с улыбкой правовед, совершенно, кажется, никогда об этом предмете не думавший.

В это время Евпраксия танцовала мазурку, и танцовала, по-видимому, с удовольствием; но вместе с тем ни одному кавалеру она не улыбнулась лишнего раза, не сделала ни одного резкого движения; со всеми была ласкова и приветлива, со всеми обращалась ровно.

Бакланов опять обратился к правоведу.

— Как вы находите mademoiselle Eupraxie? Не правда ли, мила?

— О, да, — отвечал тот: — ледешок только.

— Как ледешок?

— Так. Ее здесь так все называют.

— Что ж, холодна очень? неприступна?

— Да! — произнес правовед.

«Ледешок! — потворял Бакланов сто крат, едучи домой: посмотрим!»

У мужчин, после первых страстных и фантазией исполненных стремлений к женщине, или так называемой первой любви, в чувстве этом всегда играет одну из главнейших ролей любопытство. «А как вот этакая-то будет любить? А как такая-то?» — обыкновенно думают они.

Бакланов, в отношении к Евпраксии, заболел имеено точно такою страстью.

«Что за существо эта девушка, как она будет любить?» спрашивал он сам себя с раздражением. Но девушка, как нарочно, ни одним словом, ни одним взглядом не обнаруживала себя.

Бакланов решился расспросить о ней Казимиру.

Раз он обедал у Сабакеевых, и после стола Евпраксия ушла играть на фортепиано, старуха Сабакеева раскладывала гран-пасьянс, а Казимира сидела в другой комнате за работой.

Бакланов подошел и сел около.

— Скажите, что за субъект mademoiselle Eupraxie? — сказал он.

— О, чудная девушка! — отвечала та.

— Но отчего ж ее в городе ледешком зовут?

— Да потому, что никому не отдает предпочтения, а ко всем ровна. Добра, богомольна, умна, — продолжала объяснять Казимира, нисколько не подозревая, что все это говорит на свою бедную голову.

— А что она про меня говорит? — спросил Бакланов.

— Да про вас я, разумеется, рассказала им.

— Ну, и я знаю уж как! — перебил ее Бакланов: — но что ж она-то?

— Она и мать, обе хвалят.

— А тут надобно маменьке и дочке понравится?

— Непременно! Если бы кто дочери понравился, а матери нет, то мать ее сейчас же разубедит в этом человеке, и наоборот. Они совершенно как какие-то друзья между собой живут.

Бакланов намотал это себе на-ус и поспешил отойти от Казимиры.

Та стала наконец немножко удивляться: таким страстным он с ней встретился, а теперь только добрый такой?

Бакланов подошел к старухе. Мать и дочь сидели уж вместе. Обе они показались ему двумя чистыми ангелами: один был постарей, а другой — молодой.

— У вас есть батюшка, матушка? — спросила его старуха.

— Нет-с, никого, — отвечал Бакланов: — только и всего, что на родине имение осталось.

О последнем обстоятельстве он не без умысла упомянул.

— А ваше имение в здешней губернии? — прибавил он.

— Отчасти, но больше я московка: там родилась, выросла и замуж вышла.

— Москва город очень почтенный, но странный! — произнес с расстановкой Бакланов.

— Чем же?

— В ней с одной стороны существует тип Фамусовых, а из того же общества вышли и славянофилы.

— Что ж? Дай Бог, чтобы больше таких людей выходило… Я сама ведь немножко славянофилка, — прибавила старуха и улыбнулась.

Бакланов в почтении склонил перед ней голову.

— Что у иностранцев мерзо, скверно, — говорила она: — то мы перенимаем, а что хорошо, того нет!

— Однако вот этот Мурильо и это карселевская лампа, взятые у иностранцев, вещи недурные! — сказал Бакланов, показывая на стену и на стол.

— Да ведь без этого еще жить можно, а мы живем без чего нельзя жить!

Бакланов вопросительно смотрел на нее.

— Без Бога, без религии, не уважая ни отцов своих, ни отечества, — говорила Сабакеева.

Бакланов все с большим и большим уважением слушал ее.

— А вы разделяете взгляд вашей матушки? — обратился он к Евпраксии.

— Да! — отвечала она.

Бакланов даже потупился, чтобы скрыть свое удовольствие.

— Она уж в монастырь хотела итти, спасаться от вашей иноземщины, — сказала мать.

— Нет, maman, мне все равно, уверяю вас! — отвечала Евпраксия серьезно.

«Это чудные существа», — подумал Бакланов.

Почему он восхищался, что мать и дочь такие именно, а не другие имеют убеждения, на это он и сам бы не мог ответить: красота Евпраксии, кажется, влияла в этом случае на него так, что уж ему все нравилось в этом семействе.

.

Бакланов, очень уж хорошо понимая, что Евпраксия откроет свое сердце и любовь свою только супругу, решился жениться на ней; но присвататься еще побаивался и проводил у Сабакеевых тихо-приятные дни.

Раз все собрались прокатиться на недальний островок, верстах в десяти от города и начинающий в последнее время застраиваться красивыми дачками. Каждый день туда ходил по нескольку раз пароход.

Вся молодежь была в восторге от этого намерения: Евпраксия, по ее словам, ужасно любила воду.

Казимира надеялась, среди встречающихся красот природы, скорее вызвать Бакланова на более задушевный разговор. Она каждую минуту ожидала от него слышать объяснения в любви требования жертв от нее.

Во время сборов Бакланов невольно полюбовался на Евпраксию, как она плотно заязала ленты своей круглой соломенной шляпы, как аккуратно завернула взятый на всякий случай плед, как наконец приподняла у лифа платье, чтобы смелей ходить по траве на острову.

— Вы, должно быть, отличная менжерка, — сказал он ей.

— А что же? — спросила она.

— У вас все кипит в руках! — отвечал Бакланов.

Евпраксия улыбнулась.

— Да, я все сама умею делать, — сказала она.

Входя на пароход, чтобы взять билеты, Бакланов вдруг услышал полутихое и полуробкое восклицание:

— Здравствуйте, Александр Николаич!

Он вздрогнул. Это говорила Софи Ленева, сидевшая уже на пароходе.

— Ах, bonjour! — отвечал он скороговоркой и пожал ей руку.

Софи тоже была сконфужена, но наружность ее и туалет были величественны.

Бакланов поспешил подать руку старухе Сабакеевой и перевел ее с пристани на пароход, подал также руку Евпраксии, но та только на миг прикоснулась к ней и сама проворно взбежала. Он провел даже Казимиру, которая, войдя на пароход, не опускала его руки и крепко-крепко опиралась на нее.

Софи встала и, рассеянно походя, отошла и села подальше на корме. Капитан парохода, услышав, что генеральша Сабакеева едет с семейством, велел сейчас же очистить им место на палубе и вынести на скамейки подушки.

Уселись.

— С какою это вы дамой здоровались? — спросила Казимира Бакланова.

— С Леневой! — отвечал он.

— А! — произнесал Сабакеева протяжно: — а вы как это знаете, ее, молодой человек, а? — прибавила она шутливо-укоризненным тоном.