— Молоды еще, сударь, они очень! — отвечала Иродиада.

— Ты зе любись Иосифа, любись?

Иродиада улыбнулась и грустно потупилась.

— И меня-то Бог не помилует за то… — сказала она.

— Не Бога зе она боится!

— Бога не Бога, а что в свое еще спокойствие и удовольствие жить желают.

— В свое удовольствие! — повторил досадливо Эммануил Захарович и, встав, подошел к заветному шкапу.

— Сколько зе тебе? — прибавил он, вынимая оттуда не совсем спокойною рукой тысячную пачку денег.

— Всю уж пожалуйте, — отвечала, проворно подходя к нему, Иродиада и почти выхватывая у него из рук пачку и опуская ее в карман.

На лице Эммануила Захаровича опять промелькнуло какое-то неуловимое выражение.

— Я приеду! — сказал он каким-то угрожающим голосом.

— Приезжайте-с! — сказала Иродиада и пошла.

Но Эммануил Захарович опять прикликнул ее.

— Ты из насих? — спросил он ее.

— Чего-с?

— Из евреев?

— Нет-с!

— А я думал, сто из евреев!.. — продолжал он, устремляя на нее недоверчивый взгляд, а потом перенес его на висевшую на стене картину, изображающую жертвоприношение Авраамом сына. Как тому для Бога, так ему для своей любви ничего, видно, было не жаль.

В сенях Иродиаду опять остановил швейцар.

— Иосиф Яковлевич просил вас зайти к нему на минуточку, сказал он.

— Может и сам к нам прийти; мне еще некогда! — отвечала она бойко и, выйдя на улицу, сейчас же взяла извозчика и поехала домой.

— Привезла, барыня, — сказала она с восторгом, входя и подавая Софи пачку ассигнаций.

Софи только усмехнулась.

— Что же он говорил? — спросила она.

— Приедут послезавтра вечером.

Софи сделал недовольную мину.

— Вы уж полюбезничайте с ним, — сказала Иродиада.

— Как же, сейчас! — отвечала Софи и, когда Иродиада вышла, она всплеснула почти в отчаянии руками.

— Господи, когда меня Бог развяжет с этим человеком! — произнесла она.

Вечера на юге наступают ранее и быстрее.

Софи сидела с Баклановым в кабинете ее покойного мужа, после смерти которого она сейчас велела вынести все хоть сколько-нибудь напоминающие его вещи и оставила один портрет его, и то потому, что он был превосходно написан и вставлен в щегольскую золотую раму. На изображении этом покойный Ленев был представлен в совершенно ему несвойственной величественной позе и как бы с презрением смотревшим на оставленный им теперь мир.

Большое створчатое окно, выходившее в сад, было растворено.

Молодые люди сидели — один по одну его сторону, а другая по другую.

С густых и далеко разросшихся деревьев опахивало вечерней свежестью.

— «Ночь лимоном и лавром пахнет!» — продекламировал Бакланов, навевая на себя рукою в самом деле благоухающий воздух.

— А ты все так же любишь стихи? — спросила Софи, лаская его по плечу.

— Ужасно!.. А тут, пожалуй, и сам поэтом сделаешься… Посмотри в эту сторону! — воскликнул он, показывая ей на запад, где, в самом деле, облака натворили Бог знает каких чудес: то понаделали они из себя как бы людей-великанов в шлемах, с щитами, то колесницы, то зверей с открытыми пастями, и все это было с позлащенными краями.

— А здесь еще! — обернула его Софи в другую сторону.

Там, неведомо от чего, шла целая полоса света, и вообще в небе был тот общий беспорядок, когда догорающий день борется с напирающими на него со всех сторон тучами. Вдли уже погремливало.

— Ты любишь гром? — спросила Софи.

— Люблю… В гром любить сильней можно.

— Отчего?

— Оттого, что сама любовь есть не что иное, как электричество.

— Вот как! — сказала Софи и выставилась в окно подальше, чтобы посмотреть, где именно гремит. При этом грудь ее очутилась на руке Бакланова.

— А у тебя сердчишко порядочно бьется! — сказал он, дотрагиваясь до того места, где должно было быть у нее сердце.

— Еще бы! — отвечала Софи, отодвигая его руку и вообще садясь попрямей. — А помнишь ли, ты меня все Тамарой назывл? — прибавила она после нескольких минут молчания.

— Да, «Прекрасна, как ангел небесный, как демон коварна и зла!» — воскликнул Бакланов.

— А может быть, я и в самом деле такая, — подхватила Софи лукаво.

— Ничего! Я готов хть сейчас же купить ценою жизни ночь твою… Вот пусть в это же окно и вышвырнут.

Софи отрицательно покачала головой.

— Я не хочу того, — отвечала она.

— А я хочу.

— Ни! — возразила Софи по-малороссийски.

Бакланов схватил себя за голову.

— Ну что: ни! — возразил он. — Неужели же тебе нужно это венчание, чтобы там пели, венцы надевали. Бог и здесь нас благословит.

— Это не Бог, а лукавый бесенок! — говорила Софи: — я хочу за тебя выйти чистою и непорочною, как девушка. Ведь я почти что девушка!

— Не нужно мне этого, не надо! — воскликнул Бакланов и, вскочив, схватил Софи в объятия, и в то время, как она слабо сопротивлялась, он целовал ее в лицо, в шею.

— Постой, погоди! Два слова! — проговорила наконец она.

Александр несколько поотпустил ее.

Софи сейчас же дернула за сонетку, и сейчас же затем вошла в комнату Иродиада.

— Дай мне капель, — сказала Софи.

— Каких-с? — спросила та в удивлении.

— Ну, каких-нибудь!

Сметливая горничная поняла наконец, что госпожа приказала ей, чтобы что-нибудь приказать; а потому, налив в рюмку простой воды, принесла ее вместе с свечой.

— Вам минут через десять прикажете подавать-с? — спросила она с улыбкой.

— Нет, через пять, — отвечала Софи.

Иородиада ушла.

Портрет Ленева от принесенного огня выглянул из рамы.

Бакланов стоял взволнованный, сконфуженный и растерянный.

Софи подошла к нему.

— Смотрите, вон он сойдет и убьет вас! — сказала она, показывая на мужа.

Бакланов не мог удержаться и взглянуть на нее. О, как она была прелестна.

— Прощайте! — сказал он.

— Прощай, — сказала ему и Софи, целуя его по крайней мере в сотый раз.

На дворе была настоящая уж буря: гремел гром, и шел проливной дождь.

Настоящий прокурор был болен. Бакланову, с самых первых шагов, пришлось исправлять его должность: в это время, разумеется, ссылались люди на каторгу, присуждались тысячные имения от одного лица к другому, и все это наш молодой юрист должен был проверять и контролировать, — но — увы! — кроме совершенного незнания всех этих обязанностей, у него в воображении беспрестанно мелькали хорошенькое личико Софи, ее ручка, ножка… В одно из присутствий, когда он сидел и держал глаза более механически устремленными на бумаги, вошел сторож-солдат.

— Мозер, ваше высокоблагородие, вас спрашивает, — сказал он.

— Что? — переспросил его Бакланов.

— Мозер, ваше высокородие! — повторил солдат.

— Я ничего не понимаю, — сказал Бакланов, обращаясь уж к прокурорскому письмоводителю, сидевшему тут же за столом.

— Это, верно, управляющий здешним откупом, — объяснил тот.

— Спрашивает вас, ваше высокородие, — повторил еще раз солдат.

— Так пускай войдет сюда!.. Что ж мне итти к нему? — сказал Бакланов.

— Позови сюда, какой ты глупый! — сказал солдату и письмоводитель.

Сторож повернулся и пошел как-то нерешительно: он, кажется, сильно удивлялся, что как это так мало оказывают внимания господину, у которого столько водки.

Тотчас же после его ухода вошел знакомый нам Иосиф Яковлевич.

Сначала он с нежностью пожал руку у письмоводителя, а потом подошел к Бакланову.

— Так как, васе высокородие, Эммануил Захарыц не так, знацит, здоровы теперь: «Поди, говорит, и праси гаспадина здряпцаго кусать ко мне».

— Кто такой? Что такое? — спрашивал Бакланов, привставая и в самом деле решительно ничего не понимая.

— Откупсцик, васе высокородие, просит вас, — объяснил точнее Мозер.

Бакланов немножко вспыхнул и рассердился.