В довольно большом и полутемном кабинете происходила такого рода сцена.

— Ну-с, слышу звон, да не знаю, где он!.. — говорил малорослый начальник края, стоя, с сложенными накрест руками, у стола, перед которым Бакланов, как нарочно, весь облитый абажурным светом лампы и весь раскрасневшийся, объяснял ему свое вчерашнее поведение.

Генерал все больше и больше бледнел.

— Вы припутываете тут женщин; мерзавцев выгораживаете, а порядочных людей хотите замарать… Меня, что ли, вы хотите обвинить в том?

— Я, ваше превосходительство, не говорил этого! — отвечал Бакланов, в самом деле этого не говоривший.

— У меня здесь служащий чиновник, — продолжал маленький генерал, все более и более горячась: — должен быть весь мой: должен быть моим светом, тенью моей!

— Извините меня, ваше превосходительство, — возражал Бакланов, тоже начиная выходить из себя: — я служу обществу, а не лицам.

— Я вас заставлю служить иначе! — кричал генерал, стуча пальцами по столу.

— Вы бы меня, ваше превосходительство, должны были презирать, если б успели заставить меня служить иначе! — кричал тоже и Бакланов.

— Я подчиненным моим, — кричал генерал, не слушая возражений: которым угодно быть не тем, чем я хочу, я имею привычку вот что из службы делать!

И генерал показал, каким обрзом обыкновенно дают киселя.

— На подобные движения, ваше превосходительство, и я имею привычку отвечать тоже довольно резко, — не уступал Бакланов.

— Молчать! — крикнул вдруг генерал совсем как на лакея.

Бакланов побледнел.

— Ваше превосходительство, молчите вы сами… — произнес он в свою очередь.

— Молчать! — повторил опять генерал, совершенно вышедши из себя. — Мальчишка! — прибавил он и бросил Бакланову почти в лицо скомканный конверт.

— Ваше превосходительство! — мог только проговорить тот и ответил начальнику тоже взмахом руки.

Генерал едва успел попятиться несколько назад.

Несколько минут оба врага, как бы опомнившись, стояли молча друг против друга.

— Ваше превосходительство, — проговорил Бакланов: — мы, вероятно, будем драться?

— Нет-с! — произнес генерал и резко позвонил.

Вбежал опрометью адъютант.

— Арестуйте г-на Бакланова, — сказал генерал.

— Подлец! — проговорил почти вслух Бакланов.

— Арестуйте г-на Бакланова! — повторил генерал еще раз стоявшему в недоумении адъютанту.

Тот сделал движение рукой. Бакланов, с дерзкою усмешкой, пошел за ним.

«Ну что ж: солдат так солдат! Надоела эта подлая жизнь, скорей убьют!» — думал он сам с собой.

— Что такое у вас вышло? — спросил его адъютант.

— Он себе много позволил, и я, разумеется, имел благоразумие ответить не совсем прилично, — сказал откровенно Бакланов.

«Без суда все-таки не отдадут, а я в ответах все напишу, хоть тем удружу канальям», — думал он, садясь с адъютантом на извозчичьи дрожки; но, когда они поехали, их нагнал верховой казак и воротил обратно.

Бакланов только усмехнулся. Он, впрочем, все это время был более в каком-то полусознательном состоянии. Его сейчас же опять пустили в кабинет к начальнику, и опять одного.

Тот по-прежнему стоял у своего стола.

— Молодой человек, вы погорячились, и я… Извинимся друг перед другом, — заговорил он, протягивая к Бакланову руку.

У старика при этом были видны слезы на глазах.

— Ваше превосходительство, — отвечал Бакланов, принимая руку, а дальше ничего и говорить не мог. У него тоже навернулись на глазах слезы.

— Главное, — продолжал генерал, видимо, уже успокоившись и опять переходя к обычному своему способу выражаться поговорками: главное, чтобы сору из избы не выносить, и чтобы все, что произошло между нами, осталось и умерло, как в могиле.

— Это уж моя обязанность, ваше превосходительство, как честного человека! — отвечал Бакланов.

— Надеюсь, — повторил старик, еще раз пожимая руку Бакланова: что ни отцу, ни матери, ни другу, ни даже во сне, ни звука об этом.

— Ваше превосходительство?!. - мог произнести только Бакланов и далее не счел за нужное и говорить.

— Понимаю вас, — сказал генерал и они расстались.

На другой день Бакланов был отозван из комиссии к другим занятиям, более подходящим, как сказано в предписании, к его образованному уму.

«Что это?.. Не может быть!» — восклицает, вероятно, и по преимуществу великосветский читатель.

Что делать!.. — смиренно отвечаю я: — очень уж зафантазировался, написал то, чего никогда не бывает, — извините!

Ничто так дурно не скрывается, как то, что желают скрыть.

Через неделю весь почти город говорил об описанной мною сцене, и она решительно подняла молодого человека на степень героя: в России любят, когда грубят начальству!

Бакланов сам своими ушами слышал, проходя по тенистому городскому саду, как одна дама, указывая на него другой даме, проговорила торопливо:

— Посмотри, это Бакланов!

— Какой? — спросила та.

— Ах, Боже мой! Неужели не знаешь? Тот, что так славно проучил…

— Ах, да! — перебила ее подруга: — какой он однако молодец из себя.

Бакланов при этом только выпрямился и шел грудью вперед.

Службу свою он совершенно кинул.

«Будет уж! Доблагородничался чуть не до каторги!» — рассуждал он самолюбиво сам с собой и каждый день ходил гулять в сад, с одной стороны — ожидая, не услышит ли еще раз подобного отзыва, а с другой ему стало представляться, что в этом саду он непременно встретит какую-нибудь женщину, которая влюбится в него и скажет ему: «я твоя!». Представление это до такой степени стало у него ясно, что он и самого сада не мог вообразить себе без этой любовной сцены, как будто бы сад для этого только и сделан был. Столь уверенно воображаемое будущее редко не сбывается: раз Бакланов увидел идущую впереди его, несколько знакомою ему походкой, молодую даму. Он поспешив ее обогнать и сейчас же воскликнул:

— Панна Казимира!

— Ах, Боже мой, Бакланов! — проговорила та, сильно покраснев и скорей как бы испугавшись, чем удивившись.

— Да сядемте же здесь! Постойте! — говорил Бакланов, беря ее за обе руки и дружески потрясая их.

Панна Казимира опустилась с ним на скамейку.

— Но как вы здесь, скажите? — говорил Бакланов.

— Я здесь замужем.

— За кем?

— За вашим приятелем, за Ковальским.

— А! — произнес протяжно Бакланов.

Казимира помотрела ему в лицо.

— Я знала, что вы здесь… — сказала она после небольшого молчания.

— Как же не грех было не прислать и не сказать?

Казимира стыдливо усмехнулась.

— И то уж хотела писать, — отвечала она.

— Но где же вы живете здесь? — спросил Бакланов.

— Я живу у одних Собакеевых; с ними в городе, а муж мой у них управляющий в деревне.

— Что ж вы у них — компаньонка, экономка?

— Да и сама не знаю: то и другое… Чудные люди, превосходные… Я вот таких вас, Александр, да их только и знаю.

— Merci, — сказал Бакланов и, взяв ее опять за руки, поцеловал их: — какие нынче у вас славные руки! — прибавил он.

— Жизнь-то понежней стала! — отвечала Казимира с видимым удовльствием.

— Стало быть, вы совершенно счастливы с вашим мужем?

— С мужем? — спросила, как бы совершенно не ожидавшая этого вопроса, Казимира.

— Да! Как вы за него вышли?

— А я и сама не знаю, как: он ходил еще при вас ведь… Вы уехали, я и вышла.

— И всему прошедшему, значит, сказали прости!

— Чему говорить-то было? Нечему!

— А мне казалось, что было чему, — сказал Бакланов кокетливо.

— Что было, то и осталось, — отвечала с улыбкою Казимира.

— Осталось? — произнес Бакланов и пододвинулся к ней поближе.

— Гм, гм! — отвечала Казимира.

— А шутки в сторону, — продолжал Бакланов: — дело теперь прошлое: скажите, любили вы меня?

— Не помню уж, — отвечала Казимира.