— Ох, как это неумно, вяло, натянуто! — говорила Софи. — Какие вы нынче все пошлые.

В девичьей между тем происходили своего рода хлопоты. Молодая горничная вошла с графином оршада и вся раскрасневшаяся.

— Ой, девушка. Так устала, что силушки нет, — говорила она Иродиаде.

— Где у вас чай нынче разливают: в спальне барыниной? — спросила та.

— Да, все там же.

— Дай, я разолью.

— Ой, сделай милость, голубушка! Мне еще за сухарями надо бежать, — сказала горничная и сама ушла.

Иродиада пошла в спальню к Софи. Увидя, что на той после гостиной, которая была видна из спальни, никого нет, она обернулась задом к туалету и оперлась на него; потом что-то такое щелкнуло, точно замок отперся, и Иродиада стала проворно класть себе в карман одну вещь, другую, третью. Затем замок снова щелкнул. Иродиада отошла от туалета и стала около чайного стола.

Горничная возвратилась и пошла подавать чай, а Иродиада следовала за ней с сухарями. Лицо ее при этом было совершенно бесстрастно.

Напоив гостей чаем, Иродиада стала собираться домой.

Молоденькая горничная останавливала ее.

— Да накушайтесь сами-то чайку, — сказала она.

— Нет, благодарю, далеко еще итти, — сказала Иродиада и поцеловалась с своею бывшею товаркой.

— Прощайте! — сказала она ей не совсем обыкновенным голосом.

— Прощайте, ангел мой! — отвечала ей та ласково.

В одном из глухих переулков Иродиада сошлась с мужчиной.

— Готово? — спросила она.

— Дожидается! — отвечал ей тот.

— Ну, веди!

Они пошли.

— Все сделали-с? — спросил ее мужчина каким-то почтительным голосом.

— Все!

Пройдя набережную, они стали пустырями пробираться к таможенной косе.

На самом крутом ее месте мужчина, который был не кто иной, как Михайла, стал осторожно спускаться, придерживая Иродиаду за руку.

— Не оступитесь! — говорил он.

— Держись сам-то крепче, а я за тебя стану!..

Спустившись более чем до половины, Михайла крикнул:

— Мустафа!..

— Я! — отозвался снизу с лодки голос по-татарски.

— Ты куда нас повезешь? — спросил его и Михайла по-татарски.

— В деревню Оля… к брату… лошадь даст тебе, и поедешь.

— Смотри, свиное ухо, не обмани!

— Что мне тебя обманывать-то?

Михайла и спутница его соскочили в лодку.

— Отчаливай! — проговорил Михайла; но татарин успел уже махнуть веслами, и они плыли.

Отъехав несколько, татарин приостановился.

— Пересядь, любезный, на эту сторону, а то очень уж валит вправо-то, — сказал он Михайле.

Тот встал и начал пересаживаться; вдруг почувствовал, что его что-то страшно ударило в спину, и он сразу кувырнулся в воду.

— Батюшки, тонет! утонул! — вскрикнула Иродиада.

Татарин между тем греб дальше.

— Постой, чорт, дъявол, — кричала она, обертываясь то назад, то к татарину; но тот продолжал грести, и потом вскочил и повалил ее самое в лодку и наступил ей на грудь.

— Давай деньги! Подай! — говорил он и полез ей за пазуху; но в это время чья-то рука повернула лодку совсем вверх дном. Все пошли ко дну.

У Иродиады глаза, уши и рот захватило водой; она сделала усилие всплыть вверх и повыплыла. В стороне она увидела, что-то такое кипело, как в котле.

Вдруг на воде показался ее спутник и схватил ее за платье.

— Плыви за мной, — сказал он ей.

— Господи, он нас нагонит, пожалуй! — говорила Иродиада, едва барахтаясь руками.

— Не нагонит, — отвечал ей спутник: — у тебя все в кармане?

— Все… Ой, тошнехонько, тону! — кричала Иродиада.

— Не утонешь, недалеко! — отвечал ей спутник и взял ее за косу. — Я нарочно рулем держал, не давал ему далеко от берега-то отбиваться, — говорил он.

В самом деле, они через несколько минут были уже на берегу.

— О-о-ой! — стонала Иродиада.

— Пойдем, делать нечего, пешком, — сказал ей спутник.

— Пойдем! — отвечала она, едва переводя дыхание, и вслед затем оба скрылись в темноте.

На другой день к пароходной пристани прибило волнами утопленника-татарина с перерезанным горлом.

После разорения своего Бакланов начал еще более скучать.

Здесь мы должны глубоко запустить зонд в его душу и исследовать в ней самые сокровенные и потайные закоулки.

Состоя при семействе и подчиняясь ему, когда около всего этого группировалось сто тысяч денег и групповое имение, он полагал, что все-таки дело делает и, при подобной обстановке, может жить баричем. Но теперь, когда состояние женино с каждым днем все более и более уменьшалось, значит и этой причины не существовало. О, как ему, сообразив все это, захотелось и дали, и шири, и свободы!.. Мечты, одна другой несбыточнее, проходили беспрестанным калейдоскопом в его уме, а между тем он жил в самом обыденном, пошлом русле провинциальной семейной жизни… Из-за чего же было это бескорыстное и какое-то почти фантастическое убийство своего внутреннего «я»?

В одну из подобных минут, когда он именно таким образом думал сам с собой, ему подали записочку. Он прочитал ее, сконфузился и проворно спрятал ее в карман.

— Хорошо, — сказал он торопливо человеку, мотнув ему головой.

Тот вышел.

Евпраксия, обыкновенно никогда не обращавшая внимания, какие и от кого муж получает письма, на этот раз вдруг спросила:

— От кого это?

— Так, от одного знакомого, — отвечал Бакланов, краснея.

— Покажи, — сказала ему Евпраксия, как будто бы и с улыбкой.

— Нет, не покажу, — отвечал Бакланов, тоже стараясь улыбаться.

— Покажи, говорят тебе! — повторила Евпраксия еще раз и уже настойчиво.

— Нет! Я ведь писем к вам не читаю.

— Читай; у меня секретов нет. Ну, покажи же! — говорила она и при этом даже встала и подошла к мужу.

Тот все еще продолжал улыбаться; но карман, в котором спрятал записку, прижал рукою.

— Покажи! — повторила настойчиво Евпраксия.

— Нет, нет и нет! — сказал решительно Бакланов.

— Ну, хорошо же! Я сама буду переписываться! — сказала Евпраксия, села и заплакала.

Бакланов не более, как во второй или в третий раз, в продолжение всего их супружества, видел слезы жены.

— Это глупо наконец! — проговорил он.

— Нет, не глупо! — возразила ему Евпраксия: — пустой и дрянной вы человечишка! — прибавила она потом.

— Ну, можете браниться, сколько вам угодно, — отвечал Бакланов и вышел.

— Что ты рассердилась из-за таких пустяков, — сказал ей Валерьян Сабакеев, бывший свидетелем всей этой сцены.

— Нет, не пустяки! — отвечала она, продолжая рыдать: вероятно, от какой-нибудь госпожи своей получил.

— Ревность, значит, — заметил ей с улыбкой брат.

— Вот уж нет!.. Пускай, сколько хочет, имеет их, — отвечала, впрочем, покраснев, Евпраксия. — Сам же ведь после будет мучиться и терзаться… мучить и терзать других! — заключила она и ушла к детям в детскую; но и там продолжала плакать.

Бакланов все это время у себя в кабинете потихоньку одевался, или, лучше сказать, франтился напропалую: он умылся, или, лучше сказать, франтился напропалую: он умылся, надел все с иголочки новое платье, надушился и на цыпочках вышел из дому.

— Когда меня спросят, скажи, чтоя гулять пошел… Видишь, вон пальто и зонтик взял! — сказал он провожавшему его человеку, а сам, выйдя на улицу и пройдя несколько приличное расстояние, нанял извозчика и крикнул ему: — На набережную!

Перед квартирой Софи он соскочил с экипажа и проворно в отворенную почти настежь дверь.

— Друг мой, — говорил она, беря его за руку и ведя его в гостиную: — заступитесь за меня, меня обокрали всю.

— Как? — спросил Бакланов.

— Все брильянты и семьдесят пять тысяч денег.

— Господи помилуй! — воскликнул Бакланов: — но кто же?

— Должно быть, прежняя моя горничная.

— В каком виде у вас деньги были?

— Билет ломбардный.

— Именной?

— Не знаю, кажется.

Бакланов пожал плечами.