Я посмотрел на него.

— Как она говорила: в полиции ничего не записано, только и сказано, что билет Софи она нашла.

Я улыбнулся.

— Значит, все подкуплено. Можно ли жить в подобном государстве?

— Тут не государство виновато, — заметил я.

— Нет-с, государство! — возразил с ударением Бакланов. — Я вот написал было об этом статью, — не пропустили… Теперь пишу другую, о крестьянском деле, и тоже что будет — неизвестно.

— Поздно уж! — сказал я.

— Что ж, нельзя же так сидеть, сложа руки, — возразил Бакланов: — не знаю, я читал ее у Проскриптского; хвалят.

— Вас там дурачат, если хвалят, — сказал я ему серьезно.

Бакланов несколько этим обиделся.

Вашим словам в этом случае нельзя вполне доверять: вы человек другого лагеря, — проговорил он.

— Как вам угодно! — отвечал я.

В это время встали из-за стола.

— Mesdames, voulez-vous danser? — сказал Бакланов, садясь за рояль и начав веселую кадриль.

Madame Круаль сейчас сама подхватила Петцолова за руку и стала сним; но ему, кажется, хотелось не того; он ястребом глядел на Софи.

— Monsieur Писемский! Со мной извольте, — скомандовала та.

Я, делать нечего, пошел.

Софи явно со мной кокетничала.

— Сядемте лучше! — сказала она в четвертой фигуре и ушла со мной чуть ли не в угол.

Я сел около нее.

— Вам все это, верно, надоело… скучно!.. — сказала она.

— С такою прелестной дамой: как вы, разве модет быть что-нибудь скучно? — отвечал я.

— А я разве прелестна? — спросила она невиннейшим голосом.

— Больше чем прелестны, вы красавица.

— О, какой вы льстец! — воскликнула Софи.

В это время Петцолов с нахмуренным лбом давно уже стоял перед нами и дожидался.

— Ах, как это несносно! — сказала Софи, нехотя вставая и переходя к нему.

Петцолов, кажется, ужасно на нее сердился; но, не смея ничего ей сказать, окрысился на свою даму.

— Отчего вы не протанцуете канкана? — сказал он ей грубо.

— Voulez-vous? — сказала та.

— Madame Круаль хочет танцовать канкан, — отнесся Петцолов к Бакланову.

— Volontiers, — сказал тот и еще веселей заиграл.

— И Софи должна танцовать, — прибавил он.

Француженка, подняв юбку платья, раза два мотнула ножкой.

— А вы? — обратился я к Софи.

— Вы хотите? — сказала она и прошлась, ловко пошевеливая всею талией и подняв платье довольно высоко.

Обнаруженные при этом ботинка и чулок были восхитительны.

Бакланов однако, все еще занятый своими общественными соображениями, прекратил наше удовольствие и объявил, что пора ехать домой.

Мы уселись в прежнем порядке и понеслись.

— Я говорила monsieur Писемкому, — начала, обращаясь к Бакланову, Софи: — что его, вероятно, ничто это не занимает.

— Есть-таки, есть холодок и безучастие, — подхватил Бакланов.

— А у вас жар, только не ваш, а ветром надутый, — объяснил я ему.

— Именно, именно! — подтвердила Софи и, прощаясь, крепко пожала мне руку.

«О, сирена, сирена!..» — подумал и я вместе с Евсевием Осиповичем.

Наступило великое 19-е февраля 1861 года.

В Петербурге ожидали движения в народе.

Французский и бельгийский посланники с утра еще велели заложить себе экипажи и поехали по стогнам града Петра, видеть agitation du peuple, и только около Михайловского дворца увидели толпу помноголюднее.

— Enfin ce lion s'est reveille! — воскликнули они и, выйдя из экипажа, подошли.

В толпе молодой парень, строго разговаривая, торговал у солдата старые штаны, а другие смотрели на него.

Но зато «ce lion» пошевелился в других местах: в Бездне собралось тысяч шесть народа, и там расстреляли Антона Петрова.

Доктора говорили, что в это время появилась новая болезнь, которую можно было назвать желчно-дворянскою. Герой мой тоже заболел чем-то вроде того.

Последнее время я почти с ним не видался.

Он, как сам даже много раз выражался, совершенно пристал к так называемой крайней партии и писал самые рьяные статьи. Только природное благодушие его и все-таки поярдочное воспитание не допускали его сделаться окончательно петербургским обличителем.

Я видел очень хорошо, что все это происходило из того же чувства, по которому он ни за что бы в свете не надел старомодного фрака, как бы ни было ему удобно у нем.

— Искренности, искренности я больше желаю от вас, Бакланов! — сказал я ему однажды.

— Я совершенно искренен, совершенно! — отвечал он мне.

— Нет и нет! — кричал я ему.

— Совершенно, совершенно! — повторял он.

Софи я тоже видел всего один раз. Она попалась мне в превосходнейших парных санях на Невском и, нарочно остановившись, кричала мне, укоризненно качая головою:

— Хорошо, хорошо!

Вскоре после того я получил от Бакланова записку, в которой он писал, что болен, и просил к нему заехать.

Я поехал.

Больного я застал хоть не в постели, но желтого, как лимон.

— Что с вами? — спросил я.

— Так, простудился…

Несколько времени мы молчали.

— Я в деревню еду, — заговорил наконец Бакланов.

— Зачем?

Он грустно усмехнулся.

— Чтобы спасти хоть последние крохи, а то разорился совершенно, не промотав сам ни копейки.

Я взглянул на него вопросительно.

— За два года перед сим у меня состояние было, — продолжал Бакланов, персчитывая по пальцам: — двести пятьдесят душ моих, двести пятьдесят жениных, семьедсят пять тысяч чистыми деньгами… Деньги все ухнули на акциях… Кредитные места были закрыты; чтоб жить, я занимал в частных руках, чорт знает под какие проценты. Теперь мужики, разумеется, не станут платить оброков и ходить на барщину.

— Капитализируйте скорей! — сказал я ему на это.

— Что ж капитализировать? Сто двадцать рублей за душу, а за вычетом частных и казенных долгов — рублей по пятидесяти, да бумаги эти, вероятно, еще упадут на бирже, и так двухсоттысячное состояние превращается в десятитысячное.

— Скорее кладите эти деньги в демлю, обрабатывайте ее.

— Да я не умею этого, не приучен к тому, — отвечал Бакланов: — ни моим воспитанием ни тем правом, с которым я владел моим состоянием; и так не я один: а и Сидор, и Кузьма, и Петр, целое сословие!

— Почти! — отвечал я.

— Что ж осталось делать после этого?

— Ступайте в службу, — сказал я не совсем искренним тоном.

— Именно! — подхватил Бакланов: — самое уж поатенное место: совершенно не видать, годен ли на что человек или нет.

— Совершенно не видать, — подтвердил и я.

— Ведь это, я думаю, вздор, что нынче не то! — развивал Бакланов. — Так же, как и прежде, одни только протеже возвышаются и любимы; так же встряхивают казну, так же ничего не делают, а если делают, так пустяки.

Бакланов в это раз был очень зол.

— Это ужасно, ужасно! — повторял он, ходя взад и вперед.

— Чем отчаиваться, не лучше ли каждому взять себе за правило: «врачу, исцелися сам», — сказал я.

— Ну что ж? Это одна только фраза… Ах, кстати, — прибавил он: — Софи просила меня, не прочтете ли вы у ней что-нибудь… У ней соберутся: дядя наш Ливанов, друг наш правовед, Петцолов этот… Пожалуйста!

— С удовольствием, — отвечал я.

Читать перед Софи!.. Это что-нибудь, должно быть, очень приятное, или, по карйней мере, оригинальное!