Прошло с полгода. Сердечные дела Бакланова плохо продвигались вперед: Евпраксия на йоту не допускала его ближе к себе. Оставалось одно последнее средство: присвататься к ней. Бакланов решился возложить это на Казимиру. Об ее собственном сердце он в эти минуты нисколько даже не помышлял: злоупотреблять этим кротким существом он точно считал каким-то своим правом!

Он нарочно пришел к Сабакеевым, когда знал, что они обедали у одних своих знакомых, и прошел прямо в комнату к Казимире.

— Ах, вот это кто! — воскликнула та, по обыкновению, обрадовавшись: — пойдемте однако в те комнаты, а то эти людишки Бог знает что наболтают.

Она все еще ожидала опасности со стороны Бакланова и по возможности, разумеется, думала этому противиться.

Они прошли в большую гостиную и сели на диван под Мурильо.

— Ну-с? — начала Казимира.

— Ну-с! — повторил за ней Бакланов: — во-первых, начну высоким слогом: жизнь для меня «сад, заглохший под дикими, бесплодными травами».

— Слыхала это не сегодня, — отвечала кокетливо Казимира.

— Вследствие этих обстоятельств, — продолжал Бакланов: — я решил жениться.

— А! — произнесла Казимира. — На ком же? — прибавила она, высоко-высоко выпрямляя грудь.

— Разумеется, на mademoiselle Eupraxie! — отвечал Бакланов.

Если бы пудовой камень упал в эти минуты на голову Казимиры, так она меньше была бы ошеломлена.

— Ну что ж? Желаю вам!.. — сказала она, по наружности спокойно; но в самом деле все это, стоявшее перед ней: мебель, окна и картины, слилось для ее глаз, мгновенно наполнившихся слезами, в какую-то пеструю решетку.

Бакланов сделал вид, как будто бы ничего этого не замечал.

— К вам собственно просьба моя в том, чтобы вы разузнали, как они примут мое желание.

— Я-а? — спросила, протянув, Казимира.

— Да! — отвечал Бакланов, опять как бы не поняв этого вопроса. — От этого решительно теперь зависит все мое будущее счастье, продолжал он: — Евпраксия именно такая девушка, какую я желал иметь женою своею: она умна, скромна, ну и, нечего греха таить, богата и со связями; а все это очень мне теперь не лишнее в жизни!..

Казимира слушала его, как бы совсем оглупевшая.

— И я надеюсь, что вы, мой старый, добрый друг, не откажется посодействовать мне в том, — заключил Бакланов и взял было ее за руку.

— Нет, не могу, не могу, не могу! — проговорила она скороговоркой и закрыла лицо руками.

— Бог, значит, с вами! — сказал Бакланов с грустною улыбкой.

— Но, друг мой! — воскликнул вдруг Казимира, протягивая к нему руки: — я сама вас люблю, — прибавила она и стала перед Баклановым на колени.

Тот хотел было ее поднять.

— Казимира! — говорил он.

— Нет, погоди, постой! — говорила она: — дай мне хоть раз в жизни выплакаться перед тобой, высказать, что чувствует душа моя!

И безумная женщина целовала при этом руки своего идола.

Бакланов не знал, что и делать.

— Казимира! — повторял он.

— Погоди, постой! — говорила она: — требуй какой хочешь от меня жертвы: отдаться тебе, развестись с мужем, но только не этого, нет!

— Казимира!.. успокойтесь, — говорил ей Бакланов, тоже беря ее руки и прижимая их к груди.

— А я не могу… не могу сама своими руками отдать тебя! — говорила она и, склонив голову на колени Александра, рыдала.

Слезы, как известно, сильно облегчают женщин.

Наплакавшись, Казимира встала и села.

— Послушай, — начала она: — когда ты женишься, уговор один: не прогоняй меня, дай мне жить около вас.

— О, Бога ради, Казимира! — воскликнул Бакланов — как вам не грех было это думать! Вы навсегда останетесь другом нашего семейства, и жизнь ваша навсегда будет обеспечена.

— Да я хочу только тебя видеть, больше ничего!.. Ну, а теперь поцелуй меня в последний раз… знаешь, пламенней, как ее будешь целовать.

И она сама обняла Бакланова и замерла на его губах долгим поцелуем.

— Сегодня ты еще принадлежишь мне, — говорила она и гладила Бакланову волосы, лицо, и целовала его.

Он сидел как школьник в ее объятиях. Потом она, как бы совсем обеспамятев, вскочила и убежала.

К этим внезапным ее уходам Бакланов давно уже привык. Просидев немного и думая, что дело его совершенно испорчено, он уехал домой… Он не знал еще, до какой степени любящее сердце Казимиры было исполнено самоотвержения.

Она спала в одной комнате с Евпраксией и ту же ночь до самого утра говорила с ней о Бакланове.

А Евпраксия, приникнув своею хорошенькою головкой к батистовому белью подушки, лежала молча, но не спала!

В семействе Сабакеевых все происходило как-то необыкновенно просто.

Казимира сделала Евпраксии решительное предложение от Бакланова. Евпраксия поутру сказала о том матери. Несмотря на это, в доме не было ни шушуканья ни таинственных лиц. Старуха так же, как и каждодневно, сходила к обедне; дочь так же, как и прежде, взяла уроки на фортепиано.

Казимира начала уже замирать от радости, что авось они не примут предложения Бакланова; но вечером однако она нечаянно подслушала разговор между матерью и дочерью.

— Он очень, кажется, честный человек! — говорила Евпраксия.

— Да, — подтвердила мать; потом, помолчав, прибавила: — Все вл власти Божией!

Разговор на некоторе время пресекся.

— И он наконец здесь лучше всех, кого я знаю, — прибавила дочь.

— Да, — подтвердила и мать опять.

Разговор снова прервался.

— Тебе отдам этот дом, а сама перетащусь опять в Москву, заговорила снова старуха.

— Зачем же!.. Это будет очень скучно мне, — возразила дочь, но совершенно как бы слегка.

— Нет! нет! — перебила ее старуха. — Матери в браке только помеха: ничего от нас добра не бывает.

— Не знаю, я этого еще не испытала, — сказала дочь с улыбкой.

— Потому-то и говоришь, что не знаешь, — подтвердила мать.

И снова молчание.

— Вы мне здешнее имение отдадите? — спросила дочь, совершенно не женируясь.

— Да, тебе здешнее, а московское Валерьяну, — отвечала Старуха, тоже, по-видимому, не удивленная нисколько этим вопросом.

Валерьян был младший ее сын и учился в Москве.

На этом разговор совершенно прекратился.

Старуха села за гран-пасьянс, а Евпраксия пошла заниматься музыкой. Недаром, видно, ее в городе называли ледешком, а мать философкою.

Казимира, что бы ни чувствовало собственное сердце ее, написала обо всем этом разговоре Бакланову.

Он не замедлил сию же минуту приехать.

Старуха все еще продолжала раскладывать гран-пасьянс.

Бакланов сел против нее.

Но как тут с этою спокойною физиономией было заговорить?

— Погадайте-ка на мои мысли! — сказал он наконец.

— Мне бы самой надо ваши мысли отгадать, — отвечала старушка полушутя.

— О, они совершенно чисты и открыты перед вами! — воскликнул Бакланов.

— Ну, то-то же, смотрите! — сказала она и погрозила ему пальцем.

— Так как же, Анна Петровна, да или нет? — спросил уж Бакланов.

— Чтой-то, да поди — у ней спрашивай; я уж за тебя не пойду, сказала Сабакеева.

— Значит, можно? — волкликнул Бакланов и пошел в ту комнату, где Евпраксия сидела за работой. Напротив ее помещалась Казимира, почти нечесаная и вряд ли в застегнутом платье. Она целый день жаловалась то на занятия, то на нездоровье.

Бакланов подмигнул ей. Она, потупив голову и с грустною усмешкой, вышла.

У Александра губы и щеки дрожали.

— Евпраксия Арсентьевна, — начал он: — я имел честь делать вам предложение. Скажите вы мне прямо и откровенно, как пряма и откровенна ваша прекрасная натура, нравлюсь ли я вам, и согласны ли вы отдать мне вашу руку и сердце?

Евпраксия несколько времени смотрела ему прямо в лицо.

— А вы будете любить меня? — спросила она и как бы нарочно поспешила улыбнуться, чтобы смягчить свой недоверчивый вопрос.