— Скатертью дорога, — отвечала Елена, пожимая плечами.

— Это ваши правила?

— Да, мои правила!.. Чтобы в этом случае ничего не было насильственного и принужденного!

— Правила хорошие-с! — подхватил Бакланов.

— Недурные! — сказала Елена и потом, как бы сообразив, прибавила: — конечно, если бы требовали того какие-нибудь политические цели…

— То есть? — спросил Бакланов.

— То есть, если бы требовало этого благо родины. Как, например, Юдифь, которая пришла, отдалась Олофрену и отрубила ему голову.

— Ой, это уж и страшно! — сказал Бакланов.

Елена сама, впрочем, насмешливо посмотрела на него.

— Вам кажется все это смешно? — проговорила она.

— Смешно не смешно, а несколько странно.

— Странны-то вы, а не мы!

— Кто же это мы? — спросил Бакланов.

— Люди без зрения!.. слепые!

— А вы, значит…

— А мы — зрячие! — подхватила Елена.

В это время из кофейной выходили Евпраксия с братом.

— Валерьян, Валерьян! — закричала Елена.

Тот подошел.

— Что ж, ты мне купил потаенные русские стихотворения?

— Нет еще! — отвечал, краснея, Валерьян.

— Неужели же вы их читать будете?.. — спросила Евпраксия.

— Я уж все почти читала, — отвечала Елена.

— Даже царя Никиту? — отвечала Елена.

— И царя Никиту! — отвечала Елена. При этом она сама даже не могла удержаться, улыбнулась и добавила: — конца, впрочем, не дочитали; сказали, что очень уж нехорошо!

— Я бы на месте Валерьяна не позволила вам читать этих вещей, — сказала опять Евпраксия.

— Напротив, он должен был бы заставить меня прочесть их!.. — отвечала, разводя ручками, Елена: — мы в этом случае делаем оппозицию русскому правительству… оно не хотело, чтобы мы это знали, а мы знаем!

— Да, разумеется; ему, должно быть, очень это будет неприятно, — сказал Бакланов.

Сабакеев, заметив в словах зятя насмешливый тон, посмотрел на него зверем.

— Елена совсем не то хотела сказать, как вы это поняли, произнес он и, когда стали прощаться, он даже не подал руки Бакланову.

— Что это такое? Что такое? — почти кричал тот всю дорогу.

Евпраксия ни слова не говорила.

— Эта госпожа в корень развращена! — произнес наконец Бакланов.

— Э, вздор какой! — сказала Евпраксия.

— Как вздор?

— Да так! — говорит только; а слова и поступки — две вещи разные.

— Да достаточно, если и говорит только! Я понять не могу, каким образом Валерьян мог влюбиться в такую девушку.

— Он сам таких же убеждений.

При этих словах выражение лица Евпраксии сделалось мрачно и печально.

— Сам?

— Да! Бог знает только, откуда и как все это появилось в нем, — прибавила она и вздохнула.

В номере Сабакеева были он сам, в дорожном пальто и с сумкой через плечо, Галкин и Басардин, тоже оба с сумками, и Елена.

Последняя с жаром и увлечением что-то толковала им.

— Раскольников надо поднять! Денег у них, чертей, пропасть! В Рогожское затесаться к ним надо! — говорил, с искаженными чертами лица, Басардин.

— Прекрасно! прекрасно! — ободряла его Елена.

— Надобно только, чтоб они с молодым поколением сошлись, только! — подхватил Галкин.

— Всех готовее мужики, когда нарезку замли станут делать, сказал спокойным, но невеселым голосом Сабакеев.

— Да, да! — подтвердила и ему Елена. — Главное надобно, чтобы почвы в этом случае больше было, чтобы мы на почву погли опираться…

— Были бы деньги, почва будет! — заметил на это Басардин.

В это время вошли Евпраксия и Бакланов. С первою Елена радушно поздоровалась, а последнему едва даже поклонилась. Из разговора с ним в Елисейских полях, из расспросов о нем Галкина, Басардина, она убедилсь, что он слепенький, и потому презирала его.

— Chere Eupraxie! — воскликнула она: — maman меня не пускает с ними ехать в Лондон.

— И прекрасно делает: я бы на ее месте тоже не пустила, отвечала та.

— Почему же?

— Потому что как же девушке одной ехать с молодыми людьми?

— Я еду в женихом, — возразила Елена.

— Тем больше неловко; вы еще не жена его.

— Какая же тут разница, какая? — спрашивала Елена.

Евпраксия не находилась, что и отвечать ей.

— Что я не обвенчана еще с ним, так, я думаю, это все равно! — пояснила сама Елена.

— Да зачем и венчаться-то? — подхватил Галкин.

— Не знаю! — отвечала Елена, пожимая плечиками.

В эти минуты она была до бесконечности мила. Сабакеев держал глаза потупленными, но видно было, что он готов был расцеловать это юное и смелое существо. Евпраксия окончательно покраснела.

Басардин между тем отнесся к Бакланову и сконфузил его.

— Я ведь сестры-то не видал, — сказал он: — говорят, что она тут ходит с Петцоловым; вы знаете его?

— Никого и ничего я не знаю-с! — отвечал с досадой Бакланов.

Путешественники наши наконец собрались. Елена поехала их провожать на жеоезную дорогу, а Баклановы уехали домой. Евпраксия была еще грустней обыкновенного. Бакланов в последнее время заметил в жене еще две новые черты: во-первых, по утрам она очень долго оставалась в своей комнате и, видимо, молилась там; во-вторых, в среду и пятницу или совсем ничего не обедала, или, если иногда садилась за стол, то приказывала подавать себе только зелень и то без масла.

— Неужели ты в Париже хочешь соблюдать посты? — спросил он ее однажды.

— Кажется, для вас все равно, соблюдаю ли я что-нибудь, или нет, — отвечала она ему.

Бакланов пожал плечами.

— С тобой говорить, Евпраксия, невозможно, до того твой характер испортился.

— Вы хоть чей характер испортите!

— Все я…

— Кто же?.. Я сама, что ли?

Обращаясь таким образом холодно с мужем, Евпраксия была чрезвычайно нежна с братом. Она, кажется, прислушивалась к каждому его слову, присматривалась к каждому его движению. Когда он сказал, что поедет в Лондон, она сейчас же объявила, что и они поедут, тогда как прежде и слышать не хотела об этой поездке.

Из всего этого Бакланов ничего не понимал. Чтоб избежать неловких tet-a-tete с женою, он почти целые дни таскался по Парижу и один раз, возвращаясь из Булонского лесу, услышал несущийся ему навстречу топот лошадей и говор людской. Это ехала целая кавалькада: дама и несколько мужчин. Когда они нагнали его, Бакланов узнал Софи, англичанина и еще несколько молодых людей: она им улыбалась, перекидывалась с ними словами. Заметив Бакланова, она даже ему не поклонилась, а, напротив, как-то еще гордее подняла свою головку, ударила лошадь хлыстом и понеслась. Кавалеры ее последовали за нею. Поднялась страшная пыль и всех их скрыла.

«Совсем госпожа закружилась!» — подумал Бакланов, и в воображении его невольно промелькнули три женщины: Софи, которая так прилично всегда себя держала и так мало говорила; Елена, вероятно, ничего еще не сделавшая, но зато Бог знает что говорившая, и наконец Евпраксия, которая во всю жизнь свою, вероятно, не сказала ни одного лживого слова и нецеломудренно не подумала, и вместе с тем была совершенно непонятна Бакланову.

Сойдясь после такой долгой разлуки с женой, он, в одно и то же время, любил и ненавидел ее, уважал и презирал. Сколько мечтаний было посвящено им, пока он ожидал ее в Париже, что вот она приедет, пожурит его немного, а потом будет по-прежнему добра и ласкова с ним, — но ничего подобного не случилось: он встретил один только холод и презрение.

— Эта женщина — лед, могила! — говорил он иногда со скрежетом зубов, и вслед же затем в сердце его болезненно отзывалась мысль: «что, если она полюбила кого-нибудь другого»; так что он однажды спросил ее:

— Уж вы не влюбились ли в кого-нибудь?

Евпраксия взглянула при этом на мужа.

— То-то, к несчастью, нет; а уж, следовало бы! — сказала она.

— Кто ж мешал?

— Конечно, уж не вы! — отвечала Евпраксия с гримасой.

Бакланов, не чувствуя сам того, покраснел от досады.