— Что это, куда идут? — спросил он беспокойно Петрушу.

Тот мрачно посмотрел в окно.

— Невесту, надо быть, обряжать ведут.

— Куда, зачем? — спросил Александр с вспыхнувшим лицом.

— Немножко пообчистить и пообгладить! — отвечал Иона Мокеич. Сегодня, что ли, венчанье-то? — спросил он Петрушу.

— Сегодня, сказывают! — отвечал тот, грустно потупляя глаза.

— Как сегодня! — воскликнул Александр: — ведь это уж прямо значит надругаться!

— Небольшие тоже, видно, парады-то хотят справлять, — сказал Иона Мокеич.

— О-то, скотство какое! — произнес Бакланов с бешенством в голосе.

Петруша, как бы не в состоянии будучи видеть страдающего барина, ушел из кабинета.

— Не сокрушайся, друг сердечный! — принялся его утешать Иона.

— Да ведь поймите же всю мерзость моего положения! — говорил Александр, колотя себя в грудь: — во-первых, я ее люблю немножко, во-вторых, мне ее жаль, совестно, стыдно против нее, и в то же время я ничего не могу сделать… Ну что я сделаю?.. Словами — матери не внушишь, она не поймет их. Не бить же мне ее.

— Как можно мать бить! — сказал на это Иона. — Ты уж лучше потешь ее в этом случае, — прибавил он каким-то заискивающим голосом. — Машка-то к тебе станет и бабой бегать…

— О-то, скотство какое! — повторил еще раз Бакланов, сжимая кулаки и устремляя взор на потолок.

Через час времени Иона Мокеич, будто так, случайно, вышел на двор и пошел прогуляться по усадьбе.

Александр остался один и продолжал сидеть у окна. Вдруг он услышал по дороге стук колес: сначала проехала одна телега с мужиками и женщинами, потом другая с мужиками и женщинами, наконец третья с одними женщинами, из которых сидевшая посредине была вся покрыта белым.

Сердце замерло у Бакланова.

Вскоре после того к нему возвратился Иона.

— Что это, свадьба уж проехала? — спросил он.

— Да, — отвечал Иона протяжно и с улыбкой.

— Что ж она? Скажите! — спросил с чувством Бакланов.

— Побрыкалась маленько! Ну, да я тоже сказал ей: «барин, говорю, тебя и хлебом и деньгами — ничем не оставит».

— Я готов дать все, что хотите!

— Дадут всего!.. Старуха сама того желает: «Я их дом, говорит, подниму».

— Скоты мы, подлецы, мерзавцы! — сказал Александр Ионе Мокеичу.

— В мире, что в море: всего бывает! — объяснил ему тот.

Иона Мокеич вообще в этот раз был в каком-то тихом, философском настроении, что всегда с ним случалось после, как сам он выражался, сильной пересыпки.

По просьбе Аполлинарии Матвеевны и самого Александра, он остался у них ночевать и на этот раз спал, по обыкновению, с хозяином в одной комнате, завел с ним совсем другого рода разговор и рассказывал даже, как был в молодости влюблен.

— В кого же это? — спросил Бакланов.

— Да тут одна дворяночка у нас бедненькая бела.

— Что ж, она хороша собой была?

— Нет, не то, чтобы красавица, а помадой хорошей помадилась… Прочие-то маслищем кажутся, так воняет от головищи-то, ну, а она, этак, помадкой, — так тем больше пленила.

Бакланов был, впрочем, грустен и почти не слушал его.

На другой день он объявил решительно, что уезжает в Петербург, и как его Иона Мокеич ни отговаривал и ни упрашивал, он уперся на своем: велел своему человеку, нимало не медля, укладывать вещи, а кучеру готовить лошадей. С матерью Александр не хотел ни видиться ни даже проститься, и только уж случайно, зайдя в гостиную за какой-то вещью, застал там Аполлинарию Матвеевну, с лицом, распухшим от слез. При виде сына она очень сконфузилась.

Перед ней стояли обвенчанные молодые, которые пришли к ней на поклон.

У Бакланова едва достало присутствия духа не вернуться назад.

Маша стояла с потупленным лицом, а муж ее, молодой малый, глупо на все посматривал: он еще в первый раз в жизнь свою был в барских горницах.

Маша показала ему что-то глазами, и оба сейчас же подошли к руке Бакланова.

— Поздравляю вас, поздравляю, — говорил тот и поспешил уйти.

— Ты сегодня уезжаешь, друг мой? — сказала ему вслед Аполлинария Матвеевна.

— Сегодня-с! — отвечал он ей грубо.

У Марьи при этом лицо заметно вспыхнуло, а у Аполлинарии Матвеевны сначала задергало обе щеки, потом и слезы потекли.

— Подите, — могла она только проговорить молодым.

Те ушли.

Перед тем, как сесть в экипаж, Иона Мокеич опять стал уговаривать Бакланова.

— Поди, простись с матерью-то!

Александр ничего ему не отвечал и молча сел в коляску.

Тут было подошел к нему проститься мрачный Семен.

— Прочь, мерзавец! — закричал на него Бакланов, заскрежетав зубами.

Тот мрачно и с удивлением посмотрел на него.

С Петрушей, напротив, Бакланов расцеловался.

Поехали.

Стоявшая у курятной избы пожилая женщинавыла на всю усадьбу:

— Жил-то наш батюшка промеж нас и никого-то не обидел ни словом, ни ясным взглядом своим!

Когда отъехали от усадьбы довольно далеко, молодой лакей, опять ехавший с Александром, обернулся назад и проговорил:

— Маша бежит-с!

Бакланов сделал недовольную мину.

— Стойте! — сказал он.

Кучер остановился.

Маша, нагнав их, вскочила на подножку коляски, обняла барина и стала целовать его.

— Прощай, Марья, прощай! — говорил он торопливо. — На, вот тебе! — прибавил он и подал ей сторублевую.

Но Маша и деньгам, кажется, была не рада. Как-то небрежно засунув их за пазуху, она нехотя слезла с подножки и долго-долго провожала глазами удаляющийся от нее экипаж.

В усадьбу она возвратилась, обежав кругом все поле. От мужа своего потом, как ночь придет, так и пропадет куда-нибудь, так что он никак ее не найдет.

Аполлинария Матвеевна, по отъезде сына, сделалась серьезно больна.

Иона Мокеич остался у нее и все ее утешал.

— Он теперь не прости меня! — говорила она, рыдая и лежа в постели.

— Простит, — успокаивал ее Иона Мокеич.

Мелкий осенний петербургский дождик, как сквозь частое сито, сеял на тротуары Невского проспекта. В Старом Палкинском трактире начинали засвечать огни. У одного из столиков сидел молодой человек в скромном черном фраке. Перед ним стояли три накрытых прибора.

— Что за чорт, еще нет до сих пор! — говорил он, с нетерпением посматривая на часы; наконец в трактир вошел другой молодой человек.

— Вы здесь, Варегин! — проговорил он.

Вошедший был Бакланов. Он сильно постарел и похудел.

— Долго вы! — сказал ему приятель.

— Задержали, — отвечал Бакланов и сказал неправду. Он хотел совсем не прийти обедать, чувствуя к Варегину, составившему себе ученую карьеру и ехавшему теперь за границу, невыносимую зависть.

— Ну что, скажите, нет ли кого-нибудь еще из наших здесь?.. Венявина, например? — продолжал тот добродушно.

Приятели в тот день только поутру сошлись на Невском случайно.

— Нет; Венявин служит в губернии, помощником правителя канцелярии губернатора, совершенно доволен своим местом: губернатора считает за идеал чести, а правителя канцелярии за идеал ума. — отвечал Бакланов.

Варегин слегка усмехнулся.

— Да, произнес он: — у него сердце маленькое, но чистое золото, и он сумеет им позолотить всю жизнь свою.

— А вы скоро едете за границу?

— Дня через два, — вон чистоганом из казны выдали! — отвечал Варегин и звякнул перед глазами Бакланова червонцами.

Тот даже отвернулся, не потому, что это были деньги, а потому, что они были даны человеку за турды и способности.

— Куда ж вы прежде поедете?

— Сначала в Берлин; порасспрошу там, где, по моим предметам, профессора получше, и стану потом колесить по Германии.

Бакланову самому ужасно хотелось за границу, и он бы даже мог это сделать, но зачем? В чем ему и в каких науках было совершенствоваться? И он расспрашивал Варегина как бы затем, чтоб еще более себя намучить.

— А на магистра вы когда будете держать?