— Есть у вас, по крайней мере, номера?

— Да, господин, который привез его мне, нарочно записал в столе у меня, — отвечала Софи, несколько сконфузившись, и потом отворила туалет, где на стенке одного потайного ящика были чьей-то осторожною рукой написаны номер и число билета.

Бакланов списал все это.

— Ничего, поправим как-нибудь! — сказал он и, не объяснив более, уехал.

Софи, оставшись одна, сидела, как безумная.

Часа через три Бакланов возвратился.

— Я думала, что и ты меня покинешь, — сказала она ему.

— Нет! как можно! Я все уже сделал: телеграфировал в петербургский банк и получил ответ, что по билету никому, кроме вас, не выдадут.

— Но как же я-то получу?

— Надобно вам самой ехать в Петербург. Поедемте вместе; я тоже на днях еду!

— Ах, я очень рада! — воскликнула Софи радостно, но потом несколько покраснела.

— Только у меня жена ревнива, — прибавил Бакланов с улыбкою: отсюда нам нельзя вместе выехать. У вас есть какой-нибудь дорожный экипаж?

— Отличная дорожная карета еще после покойного мужа, отвечала Софи.

— И прекрасно! — произнес Бакланов, потирая руки.

В голове у него строилась тысяча увлекательных планов.

— Вы поезжайте вперед и подождите меня в первом каком-нибудь городке, я вас нагоню, а потом мы вместе и поедем.

— Это отлично! — сказала Софи, смотря с нежностью на него.

Бакланов в эти минуты решительно казался ей ангелом-спасителем.

— Однако прощайте, мне пора. На меня и то уж супруга сильно сердится! — сказал он, и хотел было поцеловать у Софи руку, но она поцеловала его в губы.

Еще не старое сердце героя моего билось как птичка от восторга: у него наконец заводилось интрижка, чего он так давно и так страстно желал.

По векселю Эммануила Захаровича у Софи описали всю движимость. Она, по необходимости, должна была поскорей уехать.

Бакланову стоило страшных усилий сказать жене, что он едет в Петербург. Ему казалось, что она непременно догадается и разрушит весь его план. Наконец он решился.

— Сделай, милость, поезжай! — отвечала ему Евпраксия.

Подозревая, что муж затевает какие-нибудь шашни в их городе, она в самом деле желала отправить его в Петербург, где все-таки надеялась, что он найдет какое-нибудь себе занятие, и тогда уж переехать к нему самой своею семьей. Почтенная эта женщина, несмотря на то, что ей всего было только двадцать восемь лет, постоянно здраво и благоразумно рассуждала и мужа за замечаемые недостатки не бранила и не преследовала, а старалась излечивать его от них.

Разговор о поездке, по обыкновению, окончился двумя-тремя фразами.

У Баклановых, по влиянию Евпраксии, осталось прежнее обыкновение ее матери: о серьезных и важных вещах думать много, а говорить мало.

Бакланов всегда этим ужасно возмущался.

— Это какие-то олимпийские боги, которых разве стрелы Юпитера могут потрясти, а обыкновенные житейские дела их не трогают, — говорил он про жену и тещу.

Но на этот раз рад был этому обыкновению и на другой же день собрался и поехал.

При прощании ему жаль было немножко детей, особенно когда старший, Валерка, повис с рыданием у него на груди и, как бы предчувствуя долгую рзлуку, кричал: «Папаша, папаша, куда ты?»

Бакланов, совершая столь безобразный поступок, только после сообразил, какие он страшные минуты переживал, не чувствуя и не сознавая их нисколько. Самый младший сынишка не плакал, но своим серьезым взглядом как бы говорил отцу: «Отец, что ты делаешь? Смотри, я так рявкну, что воротишься у меня назад!». И в самом деле рявкнул.

У Бакланова при этом замерло сердце, и он стал спешить прощаться.

Евпраксия, по обыкновению, была спокойна и только как бы несколько еще солиднее обыкновенного.

— Ну, пиши же, главное, о своем здоровье, а потом и о делах, сказала она, когда муж целовал ее руку.

Проводив его, она ушла к себе в комнату и долго там молилась.

За все эти поступки, да, вероятно, и за предыдущие, читатель давно уже заклеймил моего героя именем пустого и дрянного человека!

На это я имею честь ответить, что герой мой, во-первых не герой, а обыкновенный смертный из нашей так называемой образованной среды.

Он праздно вырос, недурно поучился, поступил по протекции на службу, благородно и лениво послужил, выгодно женился, совершенно не умел распоряжаться своими делами и больше мечтал, как бы пошалить, порезвиться и поприятней провести время.

Он представитель того разряда людей, которые до 55 года замирали от восторга в итальянской опере и считали, что это высшая точка человеческого назначения на земле, а потом сейчас же стали, с увлечением и верою школьников, читать потихоньку «Колокол».

Внутри, в душе у этих господ нет, я думаю, никакого самоделания, но зато натирается чем вам угодно снаружи — величайшая способность!

Июльское солнце, часов в семь вечера, светило красноватым светом. Идущая широкою полосой дорога была суха и гладка. По сторонам, до самого горизонта, расстилалась степь, зеленеющая густою и пестрою травой. Несколько вдали стояла почтовая станция Дыбки, загороженная растущей около нее тальником. По степи гуляло целое стадо дрохв, которые то опускали, то поднимали свои головы. Едва видневшийся человек на беговых дрожках объезжал их.

На закраине дороги сидел Бакланов, щеголевато, по-дорожному, одетый. Около него лежал небольшой чемоданчик и плед.

На лице его было написано нетерпение.

Наконец показалась карета четверкою, и он радостно начал махать рукой и шляпой.

Подъехав к нему, карета остановилась, и из окна ее выглянуло прелестное лицо Софи.

— Александр, это вы? — сказала она, точно не ожидая его встретить тут.

— Да, позвольте уж! — говорил Бакланов, кидая свой плед и чемодан в ноги к извозчику, а потом отворил дверцы и сам вошел в карету.

Для предосторожности Софи ехала одна-одинехонька и даже без горничной.

— Ну, вот, наконец! — проговорила она, подавая Бакланову обе руки.

— Да, — отвечал тот, целуя их несчетно раз.

— Ну, что жена? — спросила его потом Софи после нескольких минут молчания.

— Э, ничего! — отвечал Бакланов: — я намерен, не вдруг, разумеется, а постепенно, разорвать совершенно мои брачные узы.

— Зачем это? — проговорила Софи более грустно, чем с укором.

— Невозможно! — воскликнул Бакланов: — более безобразного установления, как брак, я решительно ничего не знаю.

Софи продолжала грустно улыбаться.

— Точно двух лошадей припрягли к дышлу: ровны ли у вас ход и скорость ваших ног, или нет, все ступайте, не отпрягут уж!

— Но как же делать иначе? — спросила Софи.

— Дать более свободное движение чувствам: тогда, поверь, между мужчинами и женщинами возникнут гораздо более благородные, наконец возвышенные отношения.

— А дети? — спросила Софи.

— Что ж такое дети?

— А то, что мужчина с одною народит детей, перейдет к другой, а от другой к третьей. Дети у нас, бедных женщин, и останутся на руках и попечениях.

— Это вздор, chere amie. извини меня! — возразил Бакланов: если я хоть сколько-нибудь честный человек, я женщину, у которой есть от меня дети, не оставлю совершенно, и если не буду ее продолжать любить, то все-таки материально обеспечу; а если я мерзавец, так и брак мне не поможет. Скольких мы видим людей, которые губят совершенно свои семьи.

— Но все-таки это немножко иных попридерживает.

— Нисколько!

— Как нисколько? Посмотри, сколько этих несчастных любовниц кидают.

— Да потому теперь любовницам и побочным детям мы даем мало цены, что у нас, извольте видеть, есть гораздо более драгоценные существа — законная супруга и законные дети, и, что всего отвратительнее, тут во всем этом притворство таится. Вспомни, например, хоть твой брак.

— Что ж мой брак? — воскликнула Софи: — я скорее вышла за какое-то чудовище, чем за человека; твоя жена — другое дело. Она милая…