— Я буду любить вас всю жизнь, если бы вы даже не любили и разлюбили меня, — проговорил Бакланов с чувством.

— Ну, я-то уж не разлюблю, кого полюблю, — сказала Евпраксия и слегка покраснела.

— О, и я! Ручку вашу! Да?

— Ну, смотрите же, не обманите меня! — сказала Евпраксия, подавая ему руку. — Я в вас с первого же раза почувствовала какую-то веру.

— Веру?

— Да! Подите к maman, я должна одеваться!

Бакланов хотел попросить у ней поцелуя, но не посмел.

В тот же день была «пятница», и часов в девять начали съезжаться гости.

Бакланов съездил домой и надел фрак.

За ужином было объявлено, что mademoiselle Eupraxie помолвлена за monsieur Бакланова.

В городе про Евпраксию говорили: «это невеста не пылкая и не страстная». Бакланов тоже, желая с ней сблизиться, не мог достигнуть этого в той степени, в какой желал бы.

— Ты любишь меня? — спрашивал он ее.

— Люблю! — отвечала односложно Евпраксия.

— Но, знаешь, несколько уж очень спокойно: хоть бы поревновала меня или покапризничала надо мной!..

— Да зачем же? — возразила Евпраксия с улыбкой: — если бы ревновать была причина, так я бы лучше не пошла за тебя, а если бы я капризна была, так ты бы, верятно, не женился на мне.

Бакланов должен был согласиться, что все это весьма справедливо и умно.

Раз он принес к ней «Бориса Годунова» Пушкина и стал ей читать сцену у фонтана.

— Ты хладнокровная Марина Мнишек, а я пылкый самозванец! — говорил он ей, и в том месте, где Григорий приходит в себя, он даже вскочил и продекламировал перед невестой:

Бакланов при этом заметил, что Евпраксия усмехнулась.

— Тебе смешно только! — проговорил он с досадой.

— Да как же не смешно! Вдруг я Марина Мнишек, а он Самозванец! Тут и в чувствах даже ничего нет общего.

«Она чорт знает как умна!» — подумал Бакланов; но вслух однако проговорил:

— Очень уж вы, Евпраксия Арсентьевна, рассудительны.

— Не рассудительна, а только слов пустых не люблю, — отвечала она, по обыкновению своему, спокойно.

Больше еще всего, кажется, Евпраксия любила музыку. Она играла правильно, отчетливо, со смыслом; но и тут Бакланову казалось, что она мало увлекается, а только проиграет иногда огромную пьесу и потом на несколько минут глубоко-глубоко задумается.

Что она в эти минуты думала, Бог ее знает: никогда не сказывала, хоть Бакланов и часто спрашивал ее.

— Не люблю я про это говорить, — отвечала она.

— Вообще про то, что чувствуешь?

— Да! — отвечала Евпраксия.

Бакланов, оставаясь с невестой наедине, принимался ее целовать в лицо и в шею. Евпраксия, нисколько не женируясь, отвечала ему тоже поцелуями.

Однажды он стал перед ней на колени и прильнул губами к ее выставившейся ножке.

Евпраксия, кажется, и не поняла этого страстного с его стороны движения и только посмотрела на него с удивлением.

Перед уходом Бакланов обыкновенно прижимал ее к груди своей и долго-долго целовал ее в лоб.

Евпраксия ему повиновалась.

Последнее время Софи целые дни сидела дома. О, как она была печальна!

Раз, вечером, к ней вошла Иродиада.

— Куда ты целый день пропадаешь? — говорила ей с досадою Софи: — довольно уж этой любовью своей заниматься.

— По городу немножко погуляла: на свадьбу смотрела-с, отвечала та.

— На чью?

— Нашего Александра Николаича.

Софи побледнела.

— А сегодня свадьба?

— Сегодня-с! Сейчас венчать будут у Спаса.

— А что меня в церковь-то пустят? — спросила Софи, устремляя на горничную какой-то странный взгляд.

— Отчего ж не пустить? — отвечала та.

— Давай мне одеваться… давай все лучшее!.. — говорила Софи и начала сама приводить в порядок свои волосы.

Дело это горело у нее в руках: ни один парикмахер не сумел бы так скоро и так к лицу причесать ее роскошные локоны. Иродиада принесла ей великолепнейшее визитное платье.

— Выкупили бы, сударыня, ваши вещи-то, а то надеть вам нечего! — говорила она, подавая госпоже в самом деле всего одну небольшую брошку.

— Все выкуплю, все! Не на радость только! — отвечала Софи, небрежно застегивая этою брошкой платье на груди. Надевая французские перчатки, она одну из них изорвала. Толстые ботинки ее громко стучали по паркету.

В этом наряде Софи, казалось, точно сейчас только воротилась с какого-нибудь вакхического вечера.

Коляска ее уже была подана к крыльцу.

— К Спасу, — сказала она.

Венчанье Бакланова происходило в небольшом, темноватом приделе приходской церкви.

Софи, войдя, остановилась у колонны, почти в самых дверях.

Всю церемонию она простояла неподвижная, как статуя.

Венчал духовник старухи Сабакеевой, высокий, сухощавый, с мрачным и неподвижным лицом священник. В конце он говорил проповедь и все стращал новобрачных, если не будут любить друг друга, страшными адскими муками.

Выходя, молодые прямо очутились лицом к лицу против Софи.

— Je vous felicite, monsieur Бакланов! — сказала она. — Je vous felicite, madame! — прибавила она и молодой.

Бакланов побледнел. На лице Евпраксии тоже отразилось беспокойство: ее очень поразила великолепная и в одно и то же время печальная наружность Софи.

Бакланов поспешил усадить жену в карету и сам вскочил за нею.

Софи вышла вслед за ними на паперть. Небрежно убранные волосы ее развевались ветром; заколотая в платье брошка расстегнулась и повисла.

— Madame, вы потеряете вашу вещь! — сказал было ей один из молодых людей.

— Merci, — сказала Софи, вряд ли и слышавшая, что ей сказали, и так, не поправив брошки, села в экипаж.

Приехав домой и войдя в будуар, она порывисто сбросила с себя шаль и начала разрывать платье, корсет, а потом, залившись вся слезами, упала на постель.

— Хотела бы я быть порядочным существом, но Бог не привел, стонала она.

— Полноте-ка, сударыня: есть о чем плакать! — утешала ее Иродиада.

— Есть, Иродиада, есть! Теперь я совсем несчастная, — отвечала Софи.

Через несколько дней после того, в коммерческий банк от неизвестного лица было внесено на имя действительной статской советницы Леневой двести тысяч рублей серебром.

Если читатель даст себе труд пробежать в уме своем весь предыдущий рассказ мой, то он, несмотря на случайность выведенных мною лиц, несмотря на несходство их между собой, проследить одну общую всем им черту: все они живут по какому-то, точно навсегда уже установившемуся для русского царства механизму. Разумеется, всем, кто поумней и почестней, как-то неловко; но все в то же время располагают жизнь свою по тем правилам, которые скорей пришли к ним через ухо, чем выработались из собственного сердца и понимания.

Герой мой, например, не имея ни способности и никакой наклонности к службе, служит и думает, что тем он исполняет долг свой. Женившись на богатой девушке, он давно уже был к ней более чем равнодушен, но считал своим долгом по возможности скрывать это.

Бедная моя Софи Ленева, живя под покровительством Эммануила Захаровича, тоже вряд ли не полагала, что это долг ее. Окружавшее ее богатство заставляло забывать все: многие молодые дамы, обыкновенно делавшие при ее имени гримаску, в душе завидовали ее положению; все приезжие артисты и артистки и вся местная молодежь считали себе за честь бывать у нее на вечерах и были в восторге от ее роскоши и красоты.