В коридоре между тем раздался русский говор.

— Резню хорошую устроить, так… — говорил Басардин.

— Д-да! — подтвердил Галкин.

Евпраксия посмотрела на мужа.

— Это у тебя, верно, были? — спросила она.

— У меня!

— Кто такие?

— Так, шуты одни гороховые! — отвечал Бакланов.

Он разрывался в душе от стыда: лучше бы Евпраксия сердилась, укоряла, бранила его, чем устремляла на него этот холодный и презрительный взгляд.

Прошел день, два. Положение Бакланова продолжало оставаться очень неловким: Евпраксия ездила с ним по Парижу, все осматривала, всем очень интересовалась, но о прошедшем его поступке хоть бы слово. Бакланов однако очень хорошо видел, что это было не прощение, а скорее равнодушие и невнимание к тому, что он делал и даже впредь намерен был делать.

Он решился наконец сам заговорить:

— Я, конечно, виновать против тебя; но что делать. Первая любовь!

— Первая любовь… к содержанке! — повторила насмешливо Евпраксия.

— Какая же содержанка! — сказал Бакланов.

Ему показалось уж обидно, что Евпраксия таким образом третировала Софи. Ему хотелось, чтоб она в этом случае видела некоторое торжество и победу с его стороны.

— Ты сама тоже неправа: хоть бы слово мне написала и намекнула, что тебе это неприятно… Я и думал: что ж?.. Значит, для нее все равно.

Евпраксия с насмешкой пожала плечами.

— Я никак не предполагала в человеке столько низости душевной: бужать с одною женщиной и в то же время жене писать нежные и страстные письма, — проговорила она.

— Это не низость душевная, — сказал, покраснев Бакланов.

— Что же это такое? — спросила Евпраксия.

В тот же день, когда супруги возвращались часу в четвертом с прогулки из Булонского лесу, превосходный воздух, чистое голубое небо, прелестный Париж так разнежили Бакланова, что он непременно решился помириться с женой. Все время по приезде ее в Париж она ужасно казалась ему хороша собой. Войдя в номер и видя, что Евпраксия уселась в кресла, с своим, по обыкновению, спокойным лицом, он подошел к ней и стал перед ней на колени.

— Прости меня! — проговорил он, склоняя голову на ее колени и ловя ее руки.

Евпраксия отодвинулась от него.

— Не унижайте себя, по крайней мере, этим! — сказала она.

— Но ты еще любишь меня, Евпраксия! — умолял ее Бакланов: ты приехала по первому моему зову!

— Я приехала к отцу моих детей, но не к мужу! — проговорила строго Евпраксия.

Бакланов сейчас же встал, гордо тряхнул своими красивыми и начинавшими уже седеть кудрями, прошелся несколько раз по комнате, потом опустился в небрежную позу на первый попавшийся стул и проговорил:

— Стальная, бездушная вы женщина!.. Вы даже не стоите минуты раскаяния, которой я предался теперь.

Евпраксия хоть бы бровью повела и только кинула взгляд на домашнюю чудотворную икону, привезенную ею даже в Париж.

— Во всю жизнь, — продолжал Бакланов: — хоть бы одному чувству, одному порыву вы ответили, и после этого требовать, чтобы муж оставался вам верен!

— Прекратите, пожалуйста, ваши рассуждения; кто-то идет сюда, — перебила его Евпраксия.

Двери в самом деле отворились, и вошел Сабакеев с сияющим лицом, а за ним шла молодая девушка в черном, наглухо застегнутом платье, с обстриженными волосами и в шляпке a la mousquetaire.

— Bonjour! — сказала она, как-то резко пожимая руку у Евпраксии.

— Муж мой! — сказала та, указывая ей на Бакланова.

— Bonjour! — сказала и ему девушка, так же смело протягивая руку.

Героя моего, привыкшего к порядочному кругу, такие манеры в девушке странно поразили и даже показались ему несколько натянутыми и неестественными.

— А я недавно слышала, — начал она, садясь на диван: — что monsieur Бакланов спорил с одними молодыми людьми и был в этом случае совершенно неправ.

— Я спорил? С кем же это? — сказал Бакланов не без удивления.

— С Галкиным.

— А вы его знаете? — спросил он уже насмешливо.

— Он друг мой! — отвечала девушка.

— Друг ваш! — повторил Бакланов, склоняя голову.

Сабакеев во все это время не спускала пылающих глаз с своей невесты.

— Евпраксия! — обратилась она к Баклановой. — Мы с Валерьяном предположили заехать за вами и взять вас с мужем — ехать обедать к Дойену в Елисейские поля. Там есть русские щи; я их только и могу есть.

— Пожалуй! — отвечала Евпраксия и при этом не взглянула на мужа, как бы не желая и знать, хочет ли он ехать или нет.

Бакланов однако счел за лучшее ехать, и через несколько минут Сабакеев поехал с невестой в одной коляске, а он с женой в другой.

Бакланова заинтересовала невеста шурина.

— Что это за странная госпожа? — спросил он Евпраксию опять уже ласковым голосом.

— Ты знаешь ее мать!.. Что ж могло выйти от подобного воспитания? — отвечала та своим обыкновенным тоном, как бы ничего между ними не произошло.

— Но зачем же у нее рукава и воротнички грязные?

Что-то в роде усмешки показалось на лице Евпраксии.

— Собой-то нехороша, ну и хочет показать, что всем этим пренебрегает и занимается наукой и политикой.

— Чем ей заниматься? Она глупа, должно быть.

— Напротив, преумненькая и очень добрая девушка.

Бакланов пожал плечами.

— По крайней мере вся изломана, изломана в самом дурном тоне, — проговорил он.

Наступили сумерки. Елисейские поля осветились газом.

Евпраксия ушла с Валерьяном в cafe chantant.

Бакланов и Елена ходили по довольно темной аллее и спорили.

— Я не понимаю, как можно Галкина иметь своим другом, говорил Бакланов.

— Да, он не умен, не даровит, это так! — возразила с ударением Елена: — но он человек с характером.

— С характером? — повторил насмешливо Бакланов.

— Да и да, — утверждала Елена. — У нас, например, продолжала она, прищуривая глазки: — есть одно общее дело, и он в нем действует превосходно, смело, не отступая, а Валерьян — нет!

— Валерьян умный человек, образованный!.. — произнес Бакланов, разводя руками: — а это чорт знает что такое!

— Нам Бог с ними, с этими умниками!.. — воскликнула весьма настойчиво и в то же время ужасно мило Елена: — нам нужны люди с характером, с темпераментом, люди твердых убеждений, а не разваренные макароны!..

— Господи! где вы этаких фраз нахватались?.. Вас, вероятно, всем этим нашпиговала наша литература.

— Да, литература! Уж, конечно, не мое дурацкое институтское воспитание и не мать, у которой едва достало силы родить меня, а потом ее жизнь вы сами знаете! — заключила Елена с презрением.

— Что такое? — спросил Бакланов.

— Ее позорная интрига!

«Ну, это хоть бы и Галкину! Недаром они друзья!» — подумал Бакланов.

— За подобные отношения вы, по вашей собственной теории, не должны бы, кажется, винить ее, — сказал он.

— Я бы ее не винила, — подтвердила Елена, опять нахмуривая свой лоб: — если б она отдалась какому-нибудь бедняку, а не генерал-губернатору.

— Но если она любила его?

— Не должна была любить, потому что он лицо официальное, а собственно брак она могла и должна была нарушить.

— Должна?

— Да! Что вы меня так спрашиваете? Вы сами нарушили брак.

— Однако я опять к нему же возвратился, — отвечал Бакланов, конфузясь.

— Что ж, это оттого, что вас повертели? — спросила насмешливо Елена.

Вопрос этот несколько смешал Бакланова.

— Оттого ли или не оттого, я не знаю, но только мне было неловко в моем положении.

— Слабость характера, больше ничего! — сказала с гримасой Елена.

— Но зачем же вы сами выходите замуж и будете венчаться?

— Да потому, что заставляют это делать; наконец я выхожу за человека, которого я люблю.

— А потом, если разлюбите его?..

— Если разлюблю его, так полюблю другого.

— А если он полюбит другую?