— А что, вы подарите мне лошадей, на которых мы с вами ехали?

— Подарю, подарю, целую четверку!

— А сани a jour у вас будут, как у губернатора?

— У меня уже есть такие, вдвое лучше только!

Соня, разумеется, говорила шутя, хотя в то же время нельзя умолчать, что и эта причина была одною из побудительнейших… Бедная птичка! Она замужество представляла не совсем так, как оно есть, не во всех еще подробностях.

Весть о замужестве Соне за Ленева дала Надежде Павловне возможность взять по лавкам в долг всевозможных материй, и только было они со всем этим расклались, как на двор въехала карета. Соня и мать вопросительно посмотрели друг на друга.

Здоровый лакей едва вытащил из кареты потолстевшую, в трауре, барыню, которая, войдя запыхавшись в маленькую переднюю, сейчас же закричала:

— Не могла, тетушка… родная моя!.. Не могла утерпеть!..

— Ах, Аполлинария Матвеевна! — сказала Надежда Павловна, встречая гостью и целуя ее в румяную и пухлую щеку.

— Как только услыхала, что вы здесь, — везите, говорю… продолжала та, не переставая тяжело дышать и усаживаясь на диване.

Это была мать Александра, некогда стройная и хорошенькая собой девушка, а теперь какое-то чудовище. Покойный Бакланов, женясь на ней, отчасти обманутый ее наружностью, а еще более того прельщенный ее состоянием, впоследствии иначе и не называл ее, как тетёхой. Сына своего Аполлинария Матвеевна боготворила, хотя и возмущалась многими его поступками и словами.

В настоящем случае, впрочем, она нашла более приличным сначала заговорить о муже.

— Горе-то, нуте-ка, тетенька, какое у меня наделалось! — начала она, помахивая длинными оборками своего траурного чепца.

— Слышала, слышала, — отвечала ей Надежда Павловна.

— Все вот, бывало, говорил: «ишь, говорит, как тебя дует горой, скоро лопнешь»; а вот сам наперед и убрался.

Находясь у мужа в страшно-ежовых рукавицах, Аполлинария Матвеевна решительно была рада, что он умер.

— А это Соня моя! Вы, верно, не узнали ее, — отнеслась было к ней Надежда Павловна.

— Ай, нет!.. Как это возможно! Здравствуй, душечка! — проговорила она, проворно целуясь с Соней, Бакланова и снова принялась за свое: — в гробу-то, родная моя, говорят, лежал такой черный да нехороший.

— Замуж выходит! — попробовала было еще раз пояснить ей Надежда Павловна.

— Ну вот, поздравляю! — сказала и на это полувнимательно Аполлинария Матвеевна.

— Не прикажете ли кофею? — отнеслась к ней Соня.

— Ой, пожалуй! — отвечала Аполлинария Матвеевна каким-то сентиментальным голосом.

Сколько эта дама пила и ела, представить себе даже невозможно.

Соня принесла ей огромную чашку кофе и целый ворох сухарей.

— А Саша-то мой, нуте-ка, тетенька, — продолжала Аполлинария Матвеевна: — послала я его к тетушке: ну, тоже, думаю, может и наследство от нее быть… — объяснила она откровенно.

Надежда Павловна незаметно, но злобно улыбнулась.

— Только слышу, что он вместо того здесь, а там и в Москве… Я так и обмерла: в глазах у меня потемнело… (при этом Аполлинария Матвеевна в самом деле закатила несколько свои глаза). Писала уж и жаловалась на него братцу, Евсевью Осипычу… Он, спасибо, нарочно своего московского управляющего посылал разузнавать, тот все и описывает, все их каверзы…

На последних словах Аполлинария Матвеевна, в полнейшем отчаянии, развела руками.

Соня все внимательней и внимательней к ней прислушивалась.

— Что же такое? — спросила Надежда Павловна.

— Пьют, родная! В пору большим таким пить (Сашу своего Аполлинария Матвеевна считала до сих пор еще чуть ли не десятилетком). Управляющий-то прямо за ними в трактир и прошел: дым коромыслом стоит… двоим уж там в сенях голову холодной водой обливали… «речи говорят»… сам уж братец в письме своею ручкой прибавляет: «такие говорят, что ныне времена строгие, пожалуй, того и гляди, улетят куда-нибудь».

— Но, может-быть, это другие, и не ваш Александр, попробовала было утешить ее Надежда Павловна.

— О, полноте-ка, тетенька! — воскликнула Аполлинария Матвеевна, махнув рукой: — первый, говорят, коновод на все. Он ведь у меня умный: не в меня, а в покойника. Как орел, говорят, так и ходит. Больно боюсь, тетенька, чтоб он распутничать не начал!

— Чтой-то, какие глупости! — произнесла Надежда Павловна, показывая Аполлинарии Матвеевне глазами на дочь, но та ничего не поняла.

— Говорят, уж и есть это… очень боюсь. Научите меня, тетенька, вы у нас умная этакая, что мне делать-то?

— Напишите ему письмо построже.

— Писала, родная… Священника и сочинить-то просила, чтобы поскладней вышло. Таково чувствительно написал… Так ведь что они, балбесы? Только то и отвечает: «Вольно вам, маменька, говорит, всяким глупостям верить».

Надежда Павловна, чтобы как-нибудь поскорей прекратить этот визит, ничего ей не отвечала.

— Сама, тетенька, думала ехать в Москву-то, да тоже думаю: они там меня совсем засмеют! — заключила Аполлинария Матвеевна и затем, видно, выболтав все, что ей нужно было, поднялась.

— Прощайте, тетенька! Неужели в этих конурах вы свадьбу-то станете делать!.. Наняли бы дом у меня… И то уж с полгода стоит без постояльцев, разоренье такое! — прибавила она, уходя и по-прежнему небрежно прощаясь с Соней.

Мать и дочь, оставшись вдвоем, молчали.

Соня стояла у окна. В светлых глазах ее блестели слезы. Печальный образ прощавшегося с ней Александра невольно восстал перед ней.

Слова, сказанные им при прощаньи: «Если я не нашел в прекрасном, то найду в дурном», значит, были не фраза.

— Мамаша, я поеду прокатиться! — проговорила она.

— Поезжай! — отвечала та.

Яков назарович, зная наклонности невесты, подарил ей чудесные чухонские саночки, с красивым кучером и с превосходным вороным рысаком.

Соня почти каждый день ездила кататься в своем экипаже, и теперь, сев в него и уставив свое хорошенькое личико против мороза, велела себя везти скорей-скорей. Ей хотелось как-нибудь поразмыкать свое горе. Она пролетела таким образом площадь, Ивановскую улицу, Калязинскую, но потом вдруг, как бы встрепенувшись, закричала кучеру:

— Постой! стой!

Тот остановился.

— Monsieur Венявин! — крикнула Соня студенту в плоховатой шинели, смиренно проходившему по снежному тротуару.

Тот обернулся и, узнав, кто его кличет, подошел улыбаясь, краснея, застегивая свой вицмундир и приглаживая волосы.

— Pardon, monsieur Венявин, что я вас беспокою! — сказала Соня (Александр неоднократно говорил ей о своем приятеле и даже показывал ей его). - Parlez-vous francais? — прибавила она.

— Ах, oui, madame! — отвечал Венявин, страшно конфузясь и варварски произнося.

— Aves-vous l'adresse de monsieur Бакланов?

— Oui, madame! — отвечал Венявин, сделав все умственное усилие, чтобы понять то, что ему сказали.

— Je vous prie de lui envoyer un petit billet de ma part… Нет ли с вами карандаша? — последние слова Соня нарочно сказала по-русски.

— Oui, madame! — отвечал торопливо Венявин и выхватил из бокового кармана карандаш.

Соня от обертки, в которую завернута была материя, взятая ею, чтобы переменить в лавках, оторвала клочок бумаги и написала на нем: «Вы безумный человек! Вас любят, но что же делать!.. Того не велит Бог и люди, и если теперь выходят замуж, так, может-быть, затем, чтобы посмеяться над святым таинством. Прощайте, не делайте глупостей и забудьте душой вашу Софи».

— Votre parole d'honneur que vous ne lirez pas mon billet et m'en garderez le secret! — говорила Соня, подавая ему бумажку.

Само небо, кажется, осенило голову Венявина, что он понял эту фразу и даже ответил на нее, таким образом:

— Oui, madame, je prendai moi cette… j'ai reterde ici; mais aujourd'hui je partirai a Moscou!

— Merci! — сказала Соня и, пожав красную и неуклюжую руку студента своею хорошенькою ручкой, затянутою в французскую перчатку, сказала кучеру: «В гостиный двор!», и как стрела скрылась из глаз. Венявин тут только сообразил свою ошибку.