Мы очень рады, что собственные наши наблюдения и оглашаемые в разных газетах официальные сведения о внутренней жизни нашего народа свидетельствуют в пользу той мысли, которая недавно высказана одним помещиком в № 181-м “Северной пчелы”, именно, что взаимное раздражение одного сословия против другого начинает, наконец, мало-помалу стихать; что обе стороны начинают, наконец, чувствовать уже утомление от неподатливости своей на умиротворительные меры и что старинная облагодетельная русская метода не вздорить пред расставаньем берет-таки, наконец, верх над разными дрязгами. Маленькое головокружение, объявшее в иных местностях обрадованное освобождением крестьянство; обманутые надежды немногих чтителей старины, полагавших, что идеи об освобождении — один лишь вздор и пустые выдумки, бессильные для того, чтоб сокрушить живучее крепостное право, которое, по их убеждению, одно только и красит Россию и ставит ее в ореоле славы; желчное озлобление жрецов питейного откупа, потерявших последний луч надежды споить народ и вытянуть последнюю его трудовую копейку; предсмертный страх дельцов и кривителей весов Фемиды, чутьем чующих, что проходит пора их прежних подвигов и что наступает пора иная, — все ведь это факты, возражать против которых решительно нет никакой возможности! Положим, что и убеждения рыцарей откупа были тверды, как гранит, и вера в живучесть крепостного права была тверда, как гранит, и кора загрубелости русского мужика была, аки гранит, шаршава и крепка, — но что ж в глазах читателя нашего значит гранит, особенно теперь, после пятого нумера официального и ученого “Горного журнала”? Всякая, по-видимому, наипрочнейшим образом скованная, обуховская пушка разлетается вдребезги от какой-нибудь лишней щепотки простого праха Бартольда Шварца! Самые громадные скалы гранита берегов Финляндии от простого дуновения ветра превращаются в мельчайший песок! Полюбуйтесь на великолепнейший монолит — и вот у вас пред глазами новое доказательство, что все тлен и прах, все свой конец имеет! Стоит Александровская колонна чудным колоссом на Дворцовой площади, гордо подняв свою макушку прямо в небо. По этой же площади едем мы с вами, читатель, на жалком трясучке-извозчике — и что же? Дребезжанье нашей хилой линейки может грозить громадному гиганту бедой и страшным кризисом… Но прежде чем мы передадим вам почти слово в слово, буква в букву, результат ученых изысканий нашего почтенного академика инженер-генерала Г. П. Гельмерсена, обратимся к гранитным верованиям других специалистов — деятелей на иных житейских поприщах.

Журнал “Творения святых отцов” разразился недавно страшною, полною желчи и оцта иеремиадою против “Свода законов” и начал метать перуны на вмешательство государственной власти в сферу гражданских действий церковников, порываясь доказать, что “Свод законов” ухищренно ставит наши лица духовного сословия в намеренно унизительное положение пред людьми общегражданского быта.

Гранитные убеждения названного журнала так пришлись по вкусу одного препочтенного московского периодического издания, что оно, быв доселе чуждо всякого сословного антагонизма, сочло справедливым несправедливые крики наших клерикалов перепечатать на своих страницах и видеть в этих желчных излияниях как будто бы и в самом деле верное доказательство мысли, что гражданская власть не должна контролировать общественную деятельность духовенства.

Другой деятель на том же поприще, в другом, но той же категории журнале, скорбит душою о том, что на свете есть злые языки, которые насмешливо отзываются о знаменитой тени Ивана Яковлевича Корейши, этого теперь уже навеки опочившего юродивого, то есть полоумного, полусумасшедшего фанатика. Почтенный автор, публично сознающийся, что он над болезненною супругою своею читал, по требнику Петра Могилы, “заключительные молитвы”, так как врачи болезнь жены называли “истерикою”, и собственноручно свидетельствующий, что эти заклинательные молитвы прекращены им, как кажется, по приказу Ивана Яковлевича, отзывается об этом бедном полуидиоте не иначе, как “отец мой и благодетель”. “Отеческому вниманию благодетеля своего Ивана Яковлевича” изумился почтенный супруг болезненной жены, особенно тогда, когда Иван Яковлевич из-под простыни дал больной допить из стаканчика простое вино, и (о, чудное дело! восклицает сам автор в умилении от чудотворных деяний помешанного и полоумного Корейши) не прошло и шести минут, как больная, которую столько лет тиранили московские доктора латинской кухней, почувствовала уже значительное облегчение! Почтенный автор, прославляющий чудотворность покойного Корейши, напирает на его дар предсказаний о пожарах и о смерти, об избавлении им разных лиц от болезней, без пособия грешной медицинской науки, и эта гранитная вера в полоумных юродивых так твердо засела в головы людей, подобных указываемому нами прославителю Корейши, что доходит почти до грустно-забавного увлечения. И этим-то людям “Православное обозрение” хочет вверить безотчетное, без вмешательства гражданской власти, образование русского подрастающего поколения![85] Дай Бог, чтоб эти гранитные его надежды разлетелись в пух и прах пред честным и прямым путем, который в деле народного образования предпринимает наше теперешнее министерство народного просвещения!

Можно было бы тут же, благо по пути, сказать слова два о другом полоумном бродяге, которого один священник называет “чтецом Иоанном”, которого попросту звали пономарем Иваном Петровичем. Этого человека за беспаспортность посадили сначала в смирительный дом, а потом чрез несколько лет причислили к сумасшедшим и звали уже Ильею-немым, так как пономарь Иван, бросив жену и детей без куска хлеба, решительно отказался от человеческой речи. Но он обрек себя вечному молчанию не из видов набивать карманы и брать пошлину с людей доверчивости; он наложил на себя обет молчания из очень почтенного чувства, — из чувства, доходившего до фанатизма: ему омерзительно было видеть людскую неправду и повсюдное торжество силы над чужим горем и несчастием, а бороться с неправдой и насилием он не мог и не умел. Такую почтенную личность не подобает ставить на одну доску с такими шарлатанами, каковы все эти разные Иваны Яковлевичи.

Гораздо легче перейти к другой материи и прямо начать хоть с г. М. Н. Лонгинова, стяжавшего себе знаменитость как замечательный библиограф и большой знаток в биографии разных московских знаменитостей. Не так давно г. Лонгинов приписывал себе одно великое дело, инициативу вновь дарованного первопрестольной нашей столице общественного городского устройства: но, увы и ах! неблагодарные соотечественники, и в Москве, и в Петербурге, как дважды два, доказали нашему публицисту всю неосновательность его на этом скользком поприще притязаний. Не удовольствовавшись одним неуспехом, г. Лонгинов поместил в “Современной летописи Русского вестника” небольшую статейку, по которой выходило — если ей поверить на слово, — что г. Лонгинов сделался неповинною жертвою крестьянского дела, понеся огромный ущерб в имуществе, именно по поводу освобождения крестьян и по испорченности нравов сызранских крестьян, бывших дотоле крепостными его барщинниками.

Основательным разбором разных явлений в сельской жизни, по введению в действие положений 19-го февраля 1861 года, особенно отличался у нас “Русский инвалид”, преобразившийся впоследствии в “Современное слово”. Но и эта почтенная газета в деле разбора претензий г. Лонгинова не сделала таких настоятельных вызовов г. Лонгинову, говорившему “о разорении множества отдельных лиц из числа помещиков”, и не нанесла ему стольких ударов, с каким обратилось к нему “Наше время”.

Перед “Нашим временем” и его непреоборимыми доводами г. Лонгинов должен был спасовать; однако ж он, хотя и разбитый, говорить не перестал и, кидаясь из стороны в сторону, никак не хотел признать себя побежденным. Самый верный и самый решительный удар нанесен был г. Лонгинову в той же “Современной летописи Русского вестника” г. Бекетовым, мировым посредником того участка, где находится сызранское имение г. Лонгинова. Г. Бекетов доказал нашему сызранскому помещику, что ему следует плакаться не на крестьян, а на самого себя; что крестьяне работали, как следует, по крайней мере, в большей части случаев, но что виною всему было дурное управление, неумение распорядиться рабочими силами, неподготовленность помещика к совершившемуся событию освобождения, незаготовление ржи на семена, дальность барщинных работ от деревень и прочее, а потом уже вообще дурной урожай и мокропогодье. Затем г. Бекетов вразумлял г. сызранского помещика наглядным расчетом, что с освобождением крестьян и с переходом их от барщины на оброк он не только не сделается разоренным, по милости правительства, помещиком, но что вместо 9000 руб. годового дохода он должен получить, по крайней мере, в год 11480 руб. с<еребром> доходов, если не будет сидеть, склавши руки, а станет хозяйственно распоряжаться своими средствами.