Колесо наехало на ребристую полосу, велосипед тряхнуло. Я выругалась и выровняла его. Не стоит позволять благодарности отправить меня на тот свет.

Остаток пути я ехала внимательнее. Вскоре показались окраины города. Спэрроу-Фоллс был словно кадр из фильма — тот самый уютный городок, о существовании которых думаешь: «Ну нет, такие только в кино бывают». Многие кирпичные здания на главной улице стояли еще с начала прошлого века, но их тщательно восстановили. А новые постройки проверялись особенно строго, чтобы не нарушить общий стиль.

Горожане гордились своим городом. Это чувствовалось во всем: в идеальных клумбах на каждом углу Каскад-авеню, в чистоте улиц — здесь редко можно было найти хоть клочок мусора. Но главное — в атмосфере. Она сперва меня пугала.

В Лос-Анджелесе люди, в основном, не вмешивались в чужие дела. А здесь каждый встречный здоровался — кивком или словами. Могли подержать дверь, помочь, если у тебя заняты руки.

Эти маленькие проявления доброты мешали оставаться в тени. Балансировать между осторожностью и вежливостью порой было непросто. Но внутри теплилась надежда, что здесь, наконец, я смогу просто жить.

Я остановила велосипед у витрины с огромными окнами и бирюзовой вывеской The Mix Up. Буквы на ней были нарочито неидеальными, как и владелица заведения. Но взбалмошность Саттон лишь подчеркивала ее доброту, делая ее невероятно обаятельной.

Пристегнув велосипед к фонарному столбу, я подошла к двери пекарни и ввела код на электронном замке. Он зажужжал, потом щелкнул. Я открыла дверь, и над головой зазвенел колокольчик. Из кухни доносились аккорды кантри, в помещении было приятно тепло.

— Доброе утро! — позвала я.

Через секунду в дверном проеме кухни появилась Саттон. Ее светлые волосы были собраны в небрежный пучок, который держался на воткнутом в него ножике для масла. Щека и волосы были припорошены мукой, а под глазами залегли темные круги.

Я не представляла, как Саттон умудряется вставать между тремя и четырьмя утра, чтобы все подготовить. А ведь у нее еще бизнес и семилетний сын. Настоящая супергероиня.

— Доброе утро, Тея. Как там на улице?

— День будет шикарным.

— Надеюсь, туристы раскошелятся, — улыбнулась она. — Хлеб, сконы, маффины и круассаны уже готовы. Сладкие и несладкие датские булочки остывают. Сейчас занимаюсь кексами.

Я нахмурилась:

— Сколько уже чашек кофе?

Губы Саттон дернулись:

— Пару.

— Мааам? — раздался сонный голос с лестницы, ведущей в маленькую квартирку над пекарней.

— Я здесь, малыш, — отозвалась она, направляясь к сыну.

Он появился через секунду в пижаме с разноцветными хоккейными клюшками и шайбами. Волосы у него были темнее, чем у мамы, но глаза — такие же ярко-бирюзовые.

Заметив маму, он тут же бросился к ней. Саттон поймала его с легким «ух», прижала и стала гладить по спине:

— Хорошо спал?

— Угу… — пробурчал он.

Саттон укачивала его легко и естественно — как будто это было в ее крови.

— До сих пор наполовину спит, — усмехнулась она.

Я улыбнулась:

— Просыпаться — тяжело. — Обогнув их, я пощекотала мальчику бочок. — Доброе утро, Лука.

— Привет, Ти-Ти, — прошептал он.

Саттон рассмеялась:

— Пойду соберу его в лагерь. Справишься с открытием?

Я кивнула:

— Сейчас поставлю кофе и переключусь на кексы.

— Спасительница. Я как раз на монстриках из печенья остановилась.

— Я хо' печенье, — пробурчал Лука, уткнувшись в маму.

Я рассмеялась:

— Постараюсь успеть украсить одно, чтобы ты взял его на обед.

Лука приподнял голову, его бирюзовые глаза встретились с моими. Он сонно улыбнулся:

— Ты лучшая, Ти-Ти.

Сердце сжалось. Господи, какой же он милый.

— Это ты лучший.

Саттон благодарно улыбнулась и поднялась по лестнице. Лука уже был тяжеловат для ношения на руках, но меня это не удивляло — она одна из сильнейших людей, кого я знала.

Я прошлась по залу. За этот год Саттон невероятно преобразила это место. Стены сияли белизной, высокие темные балки уходили вверх, а старинные люстры создавали уютный свет. Бирюзовые банкетки вдоль стен добавляли озорную нотку.

Но главной звездой были, конечно, ее кулинарные шедевры. Особенно кексы — настоящие произведения искусства. Бабочки, радуги, принцессы, тематические украшения к каждому празднику. Даже ко Дню деревьев.

Я запустила кофеварки — обычную и без кофеина — напевая в такт кантри, что лилось из колонок. Никогда раньше я не любила кантри, но работа здесь изменила вкусы. Вернее, я просто раньше с ним почти не сталкивалась — в Лос-Анджелесе кантри не в моде, а в долине, где я выросла, его тоже особо не слушали.

Со временем я начала наслаждаться историями в песнях и звучанием гитары. Напевая, я взглянула на часы — оставалось еще пятнадцать минут до открытия.

Я перешла на кухню — здесь музыка звучала громче — надела фартук, вымыла руки и взяла краситель, чтобы превратить белую глазурь в голубую. Заиграла новая песня.

Я улыбнулась, помешивая большую миску, вплетая в крем синий цвет и одновременно фальшиво подпевала строчкам о том, как поцеловать кого-то нового и больше не думать о бывшем. Боже, как же я мечтала о такой свободе. Вспомнить, как это — когда от поцелуя в животе порхают бабочки, а в груди трепещет надежда на нечто новое.

— Звучит так, будто замученных котов заставили брать высокие ноты, — раздался низкий голос с явной насмешкой.

От неожиданности я резко обернулась. Глубина тембра, хрипотца в его голосе, само его присутствие — все это накрыло меня, заставив развернуться молниеносно. Только вот в руках у меня все еще была миска с ярко-голубой глазурью. Я остановилась, а вот глазурь — нет.

Содержимое миски вылетело наружу и смачно впечаталось в грудь мужчины, стоявшего напротив. Именно в грудь, потому что, несмотря на мой вполне приличный рост, он возвышался надо мной минимум на добрых 190–193 сантиметра. Белая футболка натянулась на его широкую, жилистую грудь — теперь украшенную голубой глазурью.

У меня отвисла челюсть, а взгляд пополз вверх… вверх… еще выше — пока не встретился с уже знакомыми янтарными глазами. От неожиданности я резко втянула воздух. В этих глазах искрилось веселье, но вместе с тем в них таилось что-то острее, чем у других.

Они заставили мой живот скрутиться узлом, сердце — забиться быстрее. В голове замигал гигантский красный сигнал: ОПАСНОСТЬ. Оставалось сказать только одно:

— Ох, дерьмо.

Шеп

Господи, какая же она красивая. Стояла посреди кухни, пела так фальшиво, что уши вяли — но пела с такой свободой. Надо было задержаться в дверях подольше, чтобы насладиться этим зрелищем.

Потому что я никогда раньше не видел Тею такой раскованной. Обычно вокруг нее — словно крепость: десяток замков, тройные стены, колючая проволока поверху. Но за те месяцы, что я захаживал в пекарню, иногда удавалось поймать проблески настоящей Теи. Маленькие намеки, говорящие о женщине за этими стенами. И именно они заставляли меня хотеть подойти ближе.

Но сейчас, глядя на нее, я не мог не усмехнуться. Она хлопала ртом, глядя, как ярко-голубая глазурь стекает по моей груди. Когда ей все-таки удалось что-то сказать, это была ругань.

Я расхохотался еще громче, и она тут же сверкнула глазами.

— Это не смешно! — рявкнула она.

— Да брось, Колючка. Чуть-чуть смешно, — ухмыльнулся я.

Тея выпрямилась, словно в позвоночник вставили стальной прут:

— Колючка?

Я поднял бровь, потянувшись за полотенцем, чтобы вытереть липкую массу. Футболке пришел конец. Но оно того стоило — ради того, чтобы увидеть Тею в таком состоянии. Ее карие глаза сверкали так, что я с трудом сдерживал фантазии, в которых этот огонь разгорался бы в совсем других обстоятельствах.

— Колючка. По тебе видно — вся в шипах.

Она снова захлопала ртом: