Прижимается и обнимает. С неуемным рвением бьется в грудь.

Есть опыт, какая-то своя история, история общая… Но такого еще не чувствовал.

Все по-другому.

Даже тот ток, которым прошивает на момент фиксации — изгибов, тепла, запахов — иной. Рваный. Шальной. Почти губительный. Такое не стирается. Врезается в плоть, психику, память, как первый ожог.

Горячо. Сбивчиво. Больно. Навсегда.

Телесная твердь, вопреки всем законам природы, гнется, гудит и плавится.

Ощущать Немезиду, вдыхать и слушать, сверяя ритмы… Чтоб ее!.. Этого достаточно, чтобы проиграть по всем фронтам.

Но она на добивку, глядя в упор, раздает в лоб:

— Ты меня любишь?

Внутри меня начинается сейсмическая тряска. Она и обнажает слои, о существовании которых я до этой секунды понятия не имел. И абсолютно точно у меня на данную минуту нет представления ни об их структуре, ни о плотности, ни о механическом составе, ни о пористости, ни о связности. Насколько они восприимчивы? Прочны или уязвимы? Автономны или зависимы? Я не знаю ничего. Это вызывает тревогу. А она в свою очередь усиливает колебания.

Меня буквально раскачивает. Что-то готово выплеснуться. Взлететь, чтоб его, на воздух.

Я не из тех, кто добровольно полез бы в мясорубку под слащавым и, безусловно, фальшивым названием «любовь». Да и… С кем? Передо мной Филатова!

Никакой любви нет. И быть не может.

Дичь, блин.

Просто Немезида со своей запредельной избалованностью прям конкретно торкнулась. Не, я сам, конечно, виноват. Шуба, понты — и крышечку у Королевы сорвало. Выкатила предъяву по сердцу.

— Тебе в связи с совершеннолетием в газировку спирта шмальнули? Ты о чем вообще? О какой любви говоришь?

Я в глухую.

Она мочит:

— О той любви, что измеряется… в килотоннах, мегатоннах… в тротиловом эквиваленте!

Чушь полнейшая.

Но именно эта формулировка взрывает мне мозг. Теми самыми мегатоннами. Без прелюдий. Так что никакие предохранители не срабатывают. И огонь идет по нервным трассам ниже. Пробирает до самого нутра. Да что там нутро! Пламенем заволакивает душу.

Провести какую-то дифференциацию по части чувств нереально. Замер не берется. Внутри слишком громко. Чистая энтропия.

Еще и Филатова феноменальную истерику разворачивает. Выбивает признание с таким, чтоб его, отчаянием, словно без моей единицы в числе своих верноподданных тупо погибнет.

Это что? Агония тщеславия? Или его расцвет?

Так важно, чтобы все ее любили? Очешуительные у Королевы прихоти.

Ясен черт, я, так или иначе, всю эту дурь блочу.

На хрен надо. Не дебил. В цирк с бензопилой не играю.

Ей вру, что дарил чертову шубу со злым умыслом. А себе — что рубить махом четыре года ежедневного контакта — плевое дело.

Угу.

Надо просто щелкнуть тумблером. Надо, и точка.

Чтоб его…

Подсел ведь на эту адреналиновую иглу. На эту гребаную Филатову.

Ломает без нее. Корежит. Выворачивает.

Терплю. На характере. Я же Нечаев. Сталь в связках. В голове холод. Тело в огне — не повод сдаваться. Включаюсь в других. Рядом постоянно толпа — лишь бы топке хватало дров.

Говорят, для адаптации требуется двадцать один день. Черт знает, что со мной не так, я облегчения не чувствую. Напротив. Три недели тащил на чаяниях. По их прошествии — и надежды нет. Безысходность гнобит.

Сам по себе я не агрессор. Это факт. Но на конфликте с Филатовой повернут. И от этой зависимости трындец как хреново.

То, что не пишу ей и не свечусь особо — прям подвиг.

Стоит увидеть — мельком, издали — в животе раскрывается какой-то, блин, кратер. И рвется лава. Заливает все чрево.

На фотки и те реакции стойкие. Каждый раз кажется, что легкие, натянув пыли, забиваются, как мешок чертового пылесоса. Еще и шкурит нещадно — такая дрожь охватывает.

Я пытаюсь, но отрицать не выходит: Филатова чрезвычайно красивая. Она топ. Одна на миллиард. Ее разглядывать — сражаться с бесконечностью. И целиком. И в микродеталях, накручивая зум до упора.

Знаю, что в ущерб себе. Нужен полный детокс. Но день за днем срываюсь. Пялюсь часами. Потом, блин, лежу, придавленный бетонной плитой. Сна ни в одном глазу. Нервная система перегружена настолько, что сложно сохранять неподвижность.

Очевидно, чтобы не убиться, мне надо тупо закодироваться.

Но я пока не готов признать. Пока тащу.

В чат со Святом влезаю случайно. Между делом. Крутим с Илюхой стартер, когда мигает дубль, через который мониторю жизнь Филатовой. Руки в масле, но я хватаю телефон, едва вижу чертову фамилию Усманова. Грубо шмыгая носом, на срыве дыхания в спешке скольжу черными пальцами по экрану.

— Подай головку на тринадцать, — просит брат.

Но я не реагирую.

Прочитав адресованную Королеве пургу, ловлю мощнейший удар в грудак. Воздух вылетает, а обратно втянуть уже не получается. Любая попытка вдохнуть вызывает боль. Режет, будто сотнями лезвий.

Тело уходит в панику.

Звон в ушах. В глазах темнота. Молотит дробью пульс. Одуряющим ритмом захлебывается сердце. Разбивает тремором мышцы.

Еще одно сообщение, и наступает странное онемение. Уже не боль. Тупо глухое давление, пульсирующее в груди, словно энергия, которая ищет и не находит применения. На вдохах, которые удается совершить, простреливает аж до лопаток. Те тарахтят, как гребаные закрылки.

— Але, Егор? Ты завис, что ли? Головка на тринадцать!

В семь на меня — не без содействия того же Илюхи — рухнул шкаф. От прилета в грудачину случился пневмоторакс. Думал, что забыл те ощущения. Оказывается, нет. Вот они. Все.

Руки натурально трясет. Измазанный черными пятнами экран дрожит. Заметив это, зло стискиваю резервняк.

— Егор, — в который раз окликает брат. — Че ты там залип? Не до девок. Реал.

Слышу все это будто сквозь толщу воды. Сердце ведь продолжает гонять кровь, а она создает шум. Но я ухмыляюсь и, якобы налегке, подаю головку.

— Щетки держи. Я ротор сниму.

Со скрипом сглотнув, кладу телефон экраном вниз — на стол между запчастей, инструментов и грязных тряпок. Молча выполняю указания. Но эмоционального участия в процессе уже нет. Ноль на массу.

Весь там. В гребаном чате Филатовой с Усмановым.

— Коллектор в нагаре, щетки съедены, бендикс весь в масле — вот и клинит. Надо еще свечи глянуть. Чую, там тоже чернь.

Я киваю.

И возвращаюсь к телефону.

— Да ты на приколе, что ли?.. — бухтит Илюха.

— Минуту.

— Дуй уже к своим телкам. Не беси.

В любой другой день даже не дернулся бы. Остался бы. Однако сейчас… Читаю, как Филатова назначает Усману встречу, и срываюсь в дорогу.

Под снегом к ее дому лечу.

Четкого понимания, что собираюсь делать, нет. Накручивая рукоять газа, ревом двигателя рой бешеных мыслей перекрываю.

Не психопат. Но в тот миг кроет настолько, что чувствую себя именно им.

Одержимый какими-то, блин, бесами, адским пламенем горю.

Дыхание рваное. Густое, как дым. Стекло шлема запотевает. Смахиваю вверх. Лицо начинает сечь крупинками снегами, который на пылающей коже превращается в воду.

Один черт. Не остужает.

Прострелы холода и следующая за ними дрожь не мешают телу гореть.

Ложусь на бак, когда осознаю, что тремор добрался до плеч. И без того кривую линию ломит. Кидает жаром по хребту. Катит накалом до самой поясницы. Там копится напряжением, от которого отнимает ноги.

Ухожу влево. Блеснув фарами по зеркалам раздолбанной маршрутки, стремительно вырываюсь вперед. Вслед разносится визг клаксонов. По боку. Еще сильнее разгоняюсь. Лечу, как комета.

Кафе с нервно-мигающей вывеской, тусклая аптека с проволочной змеей, двухэтажный супермаркет, футбольная площадка, двор… Сбрасывая скорость, ловлю бедрами баланс. Метр, еще два… Вырезаю дальним нужный подъезд. Мотор рокочет на холостых, когда дверь открывается, и на крыльце появляется Филатова, а вот мое сердце — нет. Стынет.

Девчонка замирает. В неоспоримом ужасе таращится на меня.