— Егор… — мягко журит меня педагогиня, тогда как класс ржет. Не такие уж они и зануды, скажу я вам. — Чего вы, молодой человек, так упорно добиваетесь? — вопрошает с хитрым прищуром.

Филатова продолжает полыхать. Я тоже, но при этом держу фасон.

— Кто знает… — хриплю, лениво сдвигая плечи назад. — Может, жду, что самая уникальная скрипка покинет насест, преодолеет трескучее пространство и совершит попытку пришвартоваться о мою голову. Было бы занятно.

Класс гогочет.

Каролина Натановна улыбается. Это вам не учиха по пению. Та меня с натугой выносит. Перманентно бухтит: то я в хоре давлю громче всех, то юмор ей мой помойный. Сутулая кляча будто не понимает, что эти психи меня только подзадоривают. Ясен пень, не так, как взгляды лакшери-мыльницы, но все же.

— Давайте как-то без этого, — взывает педагог без какого-либо давления, понимая, что я шучу.

А вот Немезида… Немезида в бешенстве теряет маски.

— Слишком нежная вещь для противотанковой башки, дубина, — бомбит, столь свирепо сверкая глазами, что будь я даже из титана, расплавила бы.

«Фурия», — думаю, ухмыляясь.

А раскрученная на эмоции Филатова с такой резвостью пристраивает под подбородок скрипку, что остается лишь поражаться, как ее тонкая, блин, шея этот финт выдерживает. Смычок на струны не менее агрессивно падает — самка богомола на высоковольтке, чтоб ее. Миг, и заискрит. Я прям вижу, как роскошные волосы Королевы взмывают с дымком вверх и превращаются в тугие пружины.

Паганини, как вещала Каролина Натановна, за необычайно искусную игру получил клеймо скрипача дьявола. Мол, простым смертным такой левел не светит.

Допустим.

А как обозвать Филатову, если она шпарит так, словно обогнала маэстро на повороте?

Копать мой мозг, что за резня по нотам? Лютый разгром.

Сижу, типа мне по цимбалам. Нога на ногу — чертов берц размазывает по колену грязь. Пальцы безалаберно таскают крючки, долбят люверсы и трут грубые швы. На харе карикатурный угар — лоб ноет от сбитой кожи, заломленную бровь дергает нерв, губы держит мерзкая ухмылка.

Но взгляда с Немезиды не свожу.

За ребрами, как под капотом техно-монстра на пределе конских сил — все ревет и вибрирует. А стоит яростно мечущей по струнам Филатовой ворваться в си-минор и шарахнуть ударным пассажем прямо в адское фортиссимо[18], внутри ко всему становится темно и тесно. В раздутое сердце, чтоб его, засаживает электричеством. Ток проходит сквозь мышцу, кровь, кости и фигачит в голову. Там — резонанс.

Как она это исполняет???

С видом вселенского превосходства исключительно виртуозно шурует смычком по струнам, заставляя их, будто живых существ, кричать, визжать и выть. Ощущается так объемно, что в какой-то миг кажется, будто этот рок-концерт вспарывает мне грудак и заполняет все имеющееся пространство.

Чтоб ее…

Каждое мало-мальски ясное крещендо — падение в сорванной кабине лифта. Каждый рывок в верхний регистр — нырок в ледяную воду. Каждая кульминация — детонация, что раскалывает не только воздух.

Рубает по полной.

Слежу за стремительными движениями умелых рук, за неукротимо бьющимся в одном ритме с композицией телом, за неотстающими от них прядями длинных волос. Слежу, не моргая. Внутри, вразрез скучающе-насмешливому фасаду, в каком-то одуряющем джаз-бенде то фонтаны хлещут, то взрываются вулканы.

Острый, как сирена, писк… и тишина, словно все звуки высосало вакуумом. Только мое сердце молотит. Разгоняясь, ждет нового удара. И тот, ясен пень, следует, едва Филатова своим чертовым взглядом мажет.

Знает, что хороша, гадина. Думает, что я, чтоб ее, как какое-то пресмыкающееся, забьюсь в конвульсиях восторга. Но я же не стану. Нет. Не то воспитание. В чем-то полуживой, в чем-то полусырой… Но воля железная. Не выдам, что вставило. Флаг ей.

— Гляньте-ка на это личико… Великая показушница свято верит, что крутит шоу не хуже Паганини, — тяну с едким кайфом, безжалостно обнуляя филигранное мастерство Немезиды.

Вспышка в стекле убийственных глаз Филатовой раскручивается как залп, что уже взвился в воздух, чтобы, достигнув определенной высоты, рвануть. И все же… Она сдерживается. Вздрагивает — от злости, вестимо, — но сдерживается. Тряхнув инструментом, цепляется взглядом за педагога.

Кто-то другой меня бы тупо вышвырнул. Но Каролина Натановна терпит мои тухлые комментарии в сторону Немезиды с такой благосклонностью, будто я ей за это приплачиваю.

— Агния, — обращается к мыльнице. И в расчете, не замарав рук, убить двух зайцев, начинает нахваливать: — Блестяще исполнено! Очень выразительно, с точной передачей характера, эмоционально убедительно и при этом технически чисто. Это именно то, чего я от тебя ждала! Великолепный контроль силы и тонкости. Потрясающая энергия. Образец для класса!

Нахваливает по существу, конечно.

Но я же загоняю себя в этот цирк не ради того, чтобы молчать. Крутанув на запястье тот самый браслет, который паскуда, после двух неудачных попыток присвоить, из гнусного принципа пометила драной надписью: «Агния — моя♛», фокусирую на этой чертовой королеве жесткий взгляд.

— А по мне — плоско. Басов бы навалить. Может, тогда качнет, — отгружаю с подчеркнутой легкостью, будто именно мое мнение тут решает все.

Пусть электричеством волосы Филатовой не вздернуло, но от ярости они явно шевелятся.

— Зависть — вот имя пса, что гавкает во тьме, не в силах заглушить музыку небес, — высекает раззадоренная мурчалка высокопарным и, безусловно, стервозным тоном.

Редкий экземпляр же. Змея первородная.

Еще и смычком орудует так, словно это палка для колдовства.

— Прикрой лавочку, если планируешь вернуться домой в заводской сборке, — выдаю без какого-либо азарта. Ровно. — И рифмы тупые, давай, сворачивай. Не твое. Вторым Шекспиром, как и вторым Паганини, тебе не стать. Медалюга, — последнее с чуть большим нажимом выбиваю, чисто, чтобы расставить акценты.

Она в ответ, не стесняясь общества, ту самую рифму толкает:

— Дебилюга!

Я ржу. Доволен, что сорвал покровы. Пусть все видят истинный облик «королевы».

— Чет совсем куцо, Филатова. Словарь закончился?

— Соразмерно твоему уму!

Это тоже не задевает. Мимо.

Пусть дымит.

— Еще померяемся? — задвигаю, подмигивая.

Немезида багровеет.

Черт знает… Это новый уровень гнева? Страх? Или безумная решимость? Явно не смущение.

— Так, ну хватит… — встревает Каролина Натановна, когда нас в переглядках уже вовсю несет.

— Нет, — отрезает офигевшая Немезида, сверкая глазищами. — Пусть сыграет! Пусть покажет, что лучше меня!

Лямбда.

В этом чертовом классе каждая тварь знает: я на скрипке, что медведь на балалайке. Шуму выше крыши, а толку — мизер. Но винтажная — не потому что древняя, а потому что при жизни своей уже бесценная — статуэтка ждет.

Ситуация — кастрация.

И все же делать нефиг. Сражаться призван до последнего.

Так что встаю и иду к бешеной дуре.

— На твоей скрипке буду играть, — заявляю, окружив и нависнув, чтобы отжать территорию. — Сюда дай, — пускаю руки в ход, чтобы заграбастать злополучную штуковину.

— Что?.. — задыхается Филатова. В замес врубается не сразу, но скрипку держит без послабления. — Ничего я тебе не дам! Это… Это мой инструмент!!! Не прикасайся! Ты грязнолапая горилла! Олух царя небесного! Сло-о-он!

— Скрипка — вот вообще не твое, Немезида. Как ты сама отметила, слишком нежная вещь, — припечатываю с ухмылкой. — Ты как доярка в сельклубе на концерте. Как бухой дед на поминках. Мясник на базаре. Чуть струны не выдернула, так нарезала. Искусством тут и не пахнет. Так, психоз.

Осознаю, что крайне сильно перегибаю. Но то, что это самое искусство проявится в реале — не допускаю. А потому, когда Филатова врубает так званное фортиссимо, тупо шизею.

— НЕ-НА-ВИ-ЖУ! — вытягивает она ором на чрезвычайно высоких нотах. Стекла дрожат. Воздух сгорает. Класс исчезает. Сразу после рева фурия переводит дыхание и, будто следующую передачу включит, маниакально приговаривает: — Получай! Получай! Получай!