Я сейчас не в том состоянии, чтобы объективно оценивать свои желания. У меня, честно говоря, до сих пор нутро дрожит.

Все как-то совсем не вовремя и не кстати. Звонок матери меня хорошо так из себя вывел. Теперь стыдно даже за это истерику, пусть незначительную, но все же.

Я столько времени и сил потратила на то, чтобы какой-никакой броней обрасти, чтобы больше никто и никогда не видел во мне ту Марину, которой я была каких-то четыре года назад.

И что в итоге?

Расклеилась…

И ладно бы наедине с собой, это ничего, это можно пережить, но нет…

Мое молчание прилично, точнее неприлично, затягивается и Буров, естественно, не выдерживает.

— Ну так что? Мне уйти? — спрашивает уже серьезно, без этой шутливости своей и непробиваемой самоуверенности.

Отвожу взгляд, неосознанно сжимаю пальцами его свитер.

Хочу ли я сейчас оставаться одна? Наверное, в любой другой момент ответ бы был непременно положительным, но сейчас…

Отрицательно качаю головой, не в силах произнести вслух ответ на его вопрос.

Не знаю, что на меня повлияло, разговор с матерью или остатки алкоголя в крови, но я делаю то, чего по логике вещей вовсе не должна делать — позволяю Бурову остаться.

Просто что-то во мне надорвалось после звонка мамы, очередных обвинений и воспоминаний.

Я слегка теряю связь с реальностью, погрузившись в свои мысли, а потому не сразу понимаю, что этот медведь задумал.

— Ты… ты что делаешь? — заикаясь, таращусь на Бурова.

Он как ни в чем не бывало, стягивает с себя свитер, в то время как я продолжаю сидеть на нем и наблюдать за его действиями, уже жалея о своем поспешном решении.

Нет, он издевается, что ли?

— Зачем ты раздеваешься?

— Затем, что мне жарко, у тебя тут как в бане, я все утро терпел, — говорит так, как будто я еще и виновата.

Я от такой наглости даже рот открываю, правда, не издаю ни звука.

— Ты нормальный вообще? Оденься немедленно.

— Не-а, мне надоело уже потеть, провоняю тут, тебе же хуже будет. Почему у тебя так жарко? — улыбается, довольный моей растерянностью.

Ему же в самом деле нравится это делать, нравится доводить меня до ручки.

— Потому что тут теплоизоляция, — рявкаю, забыв о том, что еще каких-то несколько минут назад я страдала из-за отсутствия понимания со стороны вроде бы самых близких людей.

Начинаю елозить на Бурове, в попытке слезть с этого медведя нахального. Он не позволяет, кладет свои лапы мне на талию и фиксирует на месте.

— Солнышко, если ты продолжишь эти танцы, то мне еще и штаны придется снять, и не только свои.

— Я тебе не солнышко…

— Ну будешь затмением, так лучше? — интересуется игриво и даже бровь иронически изгибает. — В принципе, учитывая, что я уже несколько недель монахом благодаря тебе хожу и ни хрена мне светит, затмение, пожалуй, правда, больше подходит.

— Знаешь что, — задыхаюсь от возмущения, — я передумала, вали-ка ты… домой.

— Нет, Мариш, — резко подается вперед, — помнишь, как в детстве? Первое слово дороже второго, так что я остаюсь, — скалится довольно.

— А я ничего не говорила, ни первого, ни второго, — возвращаю ему улыбочку.

— Ну наконец-то в себя пришла, так на чем мы там остановились?

Продолжая довольно улыбаться, беспардонно просовывает свою лапу под мою пижамную рубашку, заставляя тем самым меня шипеть, то ли от негодования, вызванного его наглостью, то ли от обжигающего прикосновения, отозвавшегося приятными покалываниями по всему телу.

— Даже не думай, — впиваюсь ногтями в теперь уже голые плечи, буквально вонзаю их в кожу, — я серьезно, тебе пора…

Снова делаю бессмысленную попытку освободиться, она, конечно, с треском проваливается.

Буров только сильнее притягивает меня к себе и я упираюсь ладонями в его широкую, довольно прокаченную грудь, чувствую, как под пальцами играют проработанные мышцы.

Он неплохо за собой следит, судя по тому, что я вижу и ощущаю. В ту ночь я как-то мало что запомнила и не рассматривала его толком.

А ведь он действительно крупный, большой такой, как самый настоящий медведь. Не зря я его таковым нарекла.

— Я не уйду, хватит, Мариш, заканчивай, я ничего плохого не сделаю, хотел бы причинить тебе вред, уже бы причинил.

В принципе в его словах намного больше логики, чем мне бы хотелось. Даже после того случая с червями он не вышел, в общем-то, из себя. Только долбанутой обозвал и немного повеселился за мой счет, и все на этом.

Поднимаю на него глаза, смотрю в его, раздумывая.

— Ну может ты все-таки хотя бы оденешься? — выдыхаю обреченно, принимая тот факт, что сейчас он никуда не уйдет.

— Нет, — качает головой, довольный моей капитуляцией, — мне правда жарко, я тебя не трону, — произносит, косясь на мои губы и мне как-то не очень верится в его слова.

Прежде чем я успеваю что-то ответить, он обхватывает ладонью мой затылок и прижимается к моим губам, проталкивает свой язык мне в рот, так же настойчиво и беспрепятственно как и во все предыдущие разы.

И то ли я такая слабая, то ли он такой напористый, но сопротивления Буров с моей стороны не встречает. Можно, конечно, все свалить на алкоголь и неприятный разговор с мамой, да не выходит, себя обмануть никак не получается.

— Ты только что обещал… — шепчу, получив секундную передышку.

— Я не обещал, что не буду целовать, — произносит с видом победителя.

В его взгляде плещется триумф. Осматривает меня, ненадолго задерживается на груди.

— Кстати, очень милая пижамка, — снова вгоняет меня в краску.

— Что, у тебя в детстве такая же была? Ностальгия? — не знаю, зачем иронизирую, просто хочется.

Правда, радость моя недолго длится.

Буров как-то резко перестает улыбаться, а в его взгляде проскальзывает что-то нехорошее.

Я мгновенно напрягаюсь. За годы жизни с Вадимом я хорошо научилась замечать даже малейшее изменение в настроении. После развода эта способность притупилась, за ненадобностью, но вот сейчас…

— Нет, Марин, пижам с мишками в моем детстве не было, — усмехается невесело, — в детдоме они слегка в дефиците.

Поняв, что сморозила глупость, прикусываю губу. Лучше бы промолчала.

— Прости, — собравшись с духом, — я не знала, что ты рос в детдоме.

Он пожимает плечами, сбрасывают навеянную моими опрометчивыми словами минутную грусть и снова принимает вид самодовольного засранца.

— Не будем о грустном, что я там говорил? Да, точно, пижамка зачетная, — смеется, — и трусишки, кстати, тоже, я заценил, веселенькие.

— Нормальные у меня трусы, — нет, он же просто наслаждается, выводя меня из себя.

— А разве я сказал обратное? — убирает волосы с моего плеча, отводит за спину, наклоняется к уху, едва касаясь его губами. — Они мне понравились значительно больше, чем стринги, что были в прошлый раз.

— Мы можем уже закончить обсуждение моего гардероба? — говорю, полыхая от смущения.

— Можем обсудить, как ты охрененно пахнешь. Везде…

Пока я перевариваю сказанное, он резко приподнимает меня за бедра, подтягивает ближе и сажает прямо на свое красноречиво топорщащееся достоинство.

— Не бойся, я же обещал, — шепчет, проводя губами по уху, кусает мочку, и спускается к шее.

Я слышу неровное биение собственного сердце, сглатываю вставший посреди горла ком и заставляю себя дышать.

Прикрываю глаза, готовая от стыда сгореть, и не только от него. Я ведь опять… Снова позволяю ему, нарушая данное себе же обещание.

— Миш…

— Просто посиди вот так, ладно? Не надо ничего говорить.

И я сижу, просто сижу и ничего не говорю, а еще испытываю совершенно нелогичное и абсолютно дикое желание опустить голову ему на плечо, и хотя бы на несколько секунд забыться.

Наверное, у меня правда что-то не то с головой, учитывая ситуацию. У меня полуголый, почти незнакомый мужик на диване сидит, а я что?

А я… Мне как будто даже приятно, страшно немного, но приятно.