В дверь постучали. Стук был четким, почти военным. На пороге стояла Марина Игоревна Островская. В своей форме младшего лейтенанта медицинской службы она выглядела, как всегда, безупречно — подтянуто, холодно, красиво. Но сегодня в ее глазах, обычно таких уверенных, Лев с первого взгляда уловил тень какого-то странного, сдерживаемого возбуждения. В руках она держала папку с знакомым грифом «Для служебного пользования».

— Лев Борисович, принесла на подпись очередной отчет по исполнению госзаказа, — ее голос был ровным, почти механическим, но в нем проскальзывала легкая, едва уловимая хрипотца. — Все по графику. Цех на заводе «Красногвардеец» вышел на плановые объемы.

— Заходите, Марина Игоревна, — Лев, не отрываясь от графика поставок медикаментов, показал ей на стул. — Сейчас закончу и посмотрю.

Она положила папку на край стола и села, выпрямив спину, сложив руки на коленях. Но пальцы ее были сцеплены так крепко, что костяшки побелели. Лев продолжил работать, мысленно сверяя цифры. Ему потребовались данные из предыдущего отчета, который лежал в сейфе «Яуза-3». Он встал, повернул ключ, оттянул на себя тяжелую стальную дверцу и начал рыться в папках, отодвигая их в сторону.

В этот момент резко, оглушительно зазвонил телефон. Звонок был настойчивым, требовательным, не оставляющим права на игнорирование. Лев взглянул на аппарат — горела лампочка прямой линии. Звонили или из самого Наркомздрава, или, что было вероятнее, от Громова.

— Да, слушаю, — поднял трубку Лев, на секунду забыв о сейфе и о Островской. Голос в трубке был сердитым и озабоченным: требовали срочно уточнить какие-то цифры по финансированию на второй квартал, в связи с «возросшими потребностями». Разговор затянулся на пять, затем на десять минут. Лев, увлеченный беседой, отвернулся от стола, прошелся к окну, глядя на кирпичную стену соседнего здания.

— Хорошо, я все понял. Предоставлю уточненные данные в течение дня, — наконец сказал он и бросил трубку.

Обернувшись, он застыл. Островская сидела на своем месте, но ее поза изменилась. Она не смотрела на него, а уставилась в окно, ее плечи были неестественно напряжены. И самое главное — сейф стоял открытым, его дверца отъехала на полную ширину, обнажая аккуратные стопки папок и лежащий сверху потертый кожаный блокнот. Он забыл его закрыть, бросив все и подойдя к телефону.

«Черт! Идиот!» — молнией пронеслось в голове, и ледяная волна страха ударила в солнечное сплетение.

— Марина Игоревна, что-то случилось? — спросил Лев, стараясь говорить как можно спокойнее, но его собственный голос прозвучал неестественно громко. — Вы неважно выглядите. Может, вам воды принести?

Островская резко, почти дергано, встала. Ее лицо было бледным, как полотно, губы плотно сжаты в тонкую белую ниточку. Она избегала встречаться с ним взглядом.

— Ничего! Все в порядке. Просто… голова кружится. Давление, наверное. Не выспалась. Я… я потом зайду! — И, не глядя на него, бросив на столе не подписанный отчет, она почти выбежала из кабинета, причем ее шаг на выходе сбился, и она слегка задела косяк плечом.

Лев замер на секунду, затем двумя прыжками подскочил к сейфу и захлопнул дверцу, повернув ключ до щелчка. Сердце колотилось где-то в горле, отдаваясь глухими ударами в висках. Пытаясь успокоить себя, налил свежего чаю в свой стакан, но сомнения не отпускали. Он встал, открыл сейф и начал проверять содержимое, вытаскивая папки. Пистолет ТТ лежал на своем месте в кобуре. Папки с грифами «Совершенно секретно», перевязанные тесемками, казались нетронутыми, печати на сургуче были целы. И тут его взгляд упал на самый страшный, самый личный секрет — его потертый кожаный блокнот с надписью «План „Скорая“». Он лежал поверх папок, точно так, как он его оставил.

Схватив блокнот, Лев начал судорожно перелистывать страницы, его пальцы дрожали. Все его пометки, все тезисы, все тревожные списки — «эвакуация», «Ленинград не вариант», «Куйбышев — основная база», «приоритет — семья, команда» — были на своих местах. Ни одна страница не была вырвана. Ни одного нового следа, ни пометки чужим почерком. Все выглядело точно так же.

«Показалось? — отчаянно попытался он убедить себя, чувствуя, как пот проступает на спине. — Паника. Она просто плохо себя почувствовала. Увидела открытый сейф, испугалась обвинений в шпионаже, решила не искушать судьбу, ушла. И все».

Но внутренний голос, голос старого циника и врача, умевшего по малейшим признакам читать диагноз, кричал обратное. Ее поведение было не просто странным. Оно было виноватым. Испуганным. Не испугом невиновного, застуканного на месте, а холодным, расчетливым страхом человека, который только что совершил непоправимое и боится разоблачения. Она что-то увидела. Что-то прочитала. И этого «чего-то» было достаточно, чтобы свести с ума.

Он снова перелистал блокнот, вглядываясь в каждую страницу, в каждую закорючку. И вдруг его взгляд зацепился за едва заметную заломленную уголок на странице с планом эвакуации. Он всегда аккуратно разгибал уголки, стараясь сохранять идеальный порядок. А этот был чуть помят, будто его торопливо листали влажные от волнения пальцы. Он провел подушечкой пальца по залому — да, он был свежим.

Успокоения это не принесло. Напротив, по телу разлилась ледяная тяжесть. Он медленно, с ощущением, что его ведут на эшафот, закрыл сейф и повернул ключ. Теперь он знал наверняка. Угроза была не снаружи, не в лице какого-то мифического немецкого шпиона. Она была здесь, внутри его крепости, в его кабинете. И она держала в своих руках ключ к его самой страшной тайне. Если она прочла его заметки о блокаде, о том, что Ленинград — смертельная ловушка… Если она связала это с его странными «пророческими» знаниями… Этого было достаточно, чтобы уничтожить его. Один донос. Одна «заботливая» беседа с Громовым. И все.

«Надо быть осторожнее, — прошептал он сам себе, и его голос прозвучал хрипло и чуждо. — Если она что-то увидела… Мне конец».

Он остался стоять посреди кабинета, чувствуя, как привычный, надежный мир СНПЛ-1 вдруг стал зыбким и враждебным. Стены больше не защищали. Теперь они будто подслушивали.

Лев вошел в лабораторию Ермольевой, и его обоняние сразу же атаковал знакомый, но изменившийся коктейль запахов. К привычным ароматам питательных сред и дезинфектантов добавился едкий, горьковатый дух больших ферментеров и сладковатый запах кукурузного экстракта. Воздух гудел от работы нового оборудования: мощных встряхивающих аппаратов, в которых булькали колбы с интенсивно растущей культурой. Лаборатория уже мало походила на академический кабинет, это был прообраз цеха, живущий по своим, технологическим законам.

Зинаида Виссарионовна стояла у нового, громоздкого спектрометра, который изобрел Миша. Увидев Льва, она обернулась, и на ее усталом лице появилось выражение не просто удовлетворения, а настоящей, научной гордости, смешанной с глубокой озабоченностью.

— Лев Борисович, как раз вовремя! — ее голос звучал возбужденно, но в нем слышались и нотки усталости. — Мы получаем данные, которые превосходят все ожидания. Ваши «гипотезы» не просто дают всходы, они уже плодоносят, но и сорняков вокруг выросло предостаточно.

— Это то, что мне сейчас больше всего нужно, Зинаида Виссарионовна, — Лев с облегчением подошел к столу, заваленному распечатками графиков и диаграмм. — Правду, какой бы она ни была. Что у нас?

— По штамму № 169, тому самому актиномицету, — Ермольева взяла со стола толстую папку с протоколами, испещренную пометками, — мы завершили этап доклинических испытаний на животных. Результаты обнадеживающие и одновременно пугающие. На двухстах подопытных морских свинках с искусственно вызванным туберкулезом наш очищенный экстракт показал эффективность в восьмидесяти процентах случаев! Это феноменально. Бациллы в легочной ткани практически исчезали. Мы уже подготовили предварительное название для субстанции — «Мицин».

Лев почувствовал, как по его спине пробежали мурашки. Он знал, что это будет, но услышать это здесь, в 1939 году, от Ермольевой… Это был исторический момент.