— Пахнешь кровью и воском, — сказала мандрагора без яда. — Это лучше, чем пахнуть страхом.

— Я пахну работой, — ответила я. — И — да — страх — тоже здесь. Его не выбросить. Его надо научить дышать.

За аркой под сводами ветра шевелили бумажные объявления. Где‑то выше, в больших домах, сдвигали стулья — будут советы. Мы внизу двигали ложки. Мне это казалось куда честнее. Но я знала: теперь эта «честность» — тоже политика.

Мы встретили точку излома не криком — «нитью». И эта «нить» — пока — держала.

Ночь стояла мягкая, с влажным от росы воздухом, в котором звуки не отскакивают — в него проваливаются. В оранжерее дышали растения: лунный шалфей звенел тончайшим серебром, тимьян держал низкую, успокаивающую ноту, серебряный папоротник, как всегда, укрывал всё своим «нулём» — не пустотой, а ровным присутствием. Блик лежал тонкой полосой света на краю чаши с водой: на поверхности отражалась неполная луна и окно, в котором видны были только ветви соседнего платана.

Я сняла туфли, стала босиком на камень и втянула в лёгкие тёплую, густую тишину. Дышать — по протоколу и по жизни — стало привычкой. Рядом за прилавком Эмиль скрипел пером — доводил до ума расклад «дождика», «пылей» и «вязи» по ячейкам. «Тени» у входа сменились час назад; ночь была та самая, когда город даёт забыть, что днём он — стая. Я позволила себе две минуты без мыслей о «Комиссии», Домах и чужих печатях.

Первым почувствовал не я. Блик шелохнул светом — едва, как если бы по воде лёгкой лапой прошёлся кот. Серебряный папоротник в ту же секунду стал темнее — на полтона — не от страха, от сосредоточенности. Где‑то под самой крышей шевельнулся не воздух и не мышь — шевельнулась пустота.

— Пахнет железом, — пробормотала мандрагора, не открывая из «зрения» ни одного листа. — И клейким дымом. Не вашим.

Я подняла голову к стеклянной форточке под потолком — той, что ведёт к двору. По её кромке пошла едва заметная дрожь — не от ветра. Как если бы по стеклу провели ногтем с обратной стороны. «Минус» — «текучка», не «капсула». Он разминал шов, как портной — мушку на ткани, чтобы ввести нитку. «Тишина» чужая сунулась сюда, как палец, которому обещали, что «никто не заметит».

— Эмиль, — позвала я тихо, — план «Д». Без героизма.

— Есть, — так же тихо ответил он. Я слышала, как за прилавком откинулась дощечка — открывая узкий «карман» между доской и стеной; как лязгнуло сопло «дождя»; как шорохнул мешочек «пыли» в его кармане.

Снаружи, у витрины, колокольчик тихо дёрнулся — не звоном, движением воздуха. Я не услышала шагов — их не было. Был ровный, сухой шёпот, как у ножа по льду — «звук» скобления. «Звуковой ключ» на восковом пороге — опять. Наш узор Элары выдерживал такие «скрипки», но у чужих в руках появился инструмент, нацеленный на «живой» контур: тонкие иглы «минуса», которые сушили восковую защиту изнутри, как глина потрескивает в печи.

— Снять? — шепнул Эмиль.

— Не снимать, — ответила я. — Держать «тишину» на швах, «дождь» — на металл. Блик — держи.

Блик шевельнул чуточку светом в чаше — как ответ «слышу». Серебряный папоротник слегка засопел — как старый кот, который уселся на подоконнике, чтобы не дать отодвинуть штору.

Тогда они изменили ход.

Через форточку в оранжерею тихо, почти лениво, провалился маленький чёрный шарик — размером с орех. Он не ударился о камень — он «присосался» к воздухе и отпустил. Запахло не резиной и не серой — сладковато и странно — так пахнет жареная мята и подгоревший сахар. «Сонный дым» — подумала я и в ту же секунду поняла, что ошибаюсь: не «усыпляющий», «поглощающий». Он не вводил в сон — он грыз кислород. Следом через щель, будто сползая с нитки, провалился второй «орех» — тонкий, матовый. Это был не дым. Это был фосфор.

— Ложись! — крикнула я уже вслух, ломая правила «не шуметь» на моих же глазах.

Эмиль вывалился за прилавок в прилавочную, накрыв головы тряпицами, сдернул на себя толстую холстину, которую мы держим на случай пожара. Я выхватила пульверизатор «дождя» и почти не целясь, шарахнула «по швам»: по форточной раме, по железу на полке, по перилам стеллажа, по всякому металлу в зоне. «Ноль» сел — ровно. Фосфор вспыхнул всё равно — коротко, ярко — но не как задумывали те, кто бросил: вместо «хищного белого язычка» — хрипящий плевок, душный, едкий, но локальный.

— «Голос»? — успела я шепнуть в браслет.

— На связи, — отозвалась «Тень» у двери. — Витрина держит. Порог — скрипит.

В следующую секунду в прилавочной треснуло стекло — не рама — витрина — тонкая трещина, как жилка на листе. Из‑за арки внутрь посыпались искры — на пол — не на нас. «Они» не хотели разнести лавку — они хотели выкурить.

— Нить, — сказала я и дважды чиркнула ногтем по столешнице — наш «полутон».

Ответ пришёл не как «вижу» — как ветер, который однажды уже побывал в этом месте, запомнил и вернулся. Мне даже показалось, что в стекле на секунду отразилась не улица, не платан — его силуэт. И — откуда‑то сверху, не из угла, где сидят в засадах, а с каменной лестницы через дорогу, послышались быстрые, ровные шаги человека, который не подстраивается под чужой ритм — он его задаёт.

— «Комиссия по городским делам», — раздался перед дверью мужской голос — громко, для вида, — представьте документы на соблюдение правил хранения «ароматов» в ночное время. Откройте, иначе будем вынуждены…

В ту же секунду «снаружи» щёлкнуло — тихо, коротко — точно так же щёлкает нож, когда его выпускают из рукава. И голос захлебнулся — не кровью — воздухом. Я знала это щёлканье. Это был не нож, а сигнал: «Я здесь».

Дверь не выбили. Её открыли изнутри — моя рука с тряски от «минуса» сделала то, что не любит — повернула ключ. В проём вошёл Валерьян де Винтер.

Он был без плаща. Белая пуговица у горла расстёгнута, манжета на правом запястье отвернута до локтя — как у хирурга, который не успел надеть перчатки. В глазах — никакого «виталиста», никакой «эмоции». Он выглядел так, как должен выглядеть человек, который сейчас собрался перерезать сложный узел — не ниткой — жилой. За его плечом «Тени» ещё не успели встать в привычный «узор» — он пришёл раньше них, быстрее, чем протокол.

— Вы нарушаете… — начал один из стоявших под аркой. Он был в тёмном плаще, на его лацкане — та самая булавка в виде пера. Рука — в перчатке — неплотно сжатая — тень от него тянулась в витрину.

— Я нарушу всё, — сказал Валерьян спокойным, ровным голосом, — что станет между моей стеной и теми, кто в неё бьёт.

Он встал в проёме, как реальная «стена»: плечом к косяку, чуть повернув корпус, чтобы правой рукой — та, которой он режет, — было удобно. В этот момент было видно, откуда у него появилась репутация «ледяного» — никакого холодного блеска — просто отсутствие лишнего. Он не бросался. Он ждал. Это была самая страшная часть.

Первый выстрел пришёл, как и положено, не спереди, а сверху — короткий щелчок — арбалетный болт, тонкий, с чернеющим наконечником. Он шёл в мою сторону — направление — спина, линия — между плечом и шеей. Валерьян сделал ровно один шаг — на полступни — и поднял левую руку — не чтобы «поймать». Чтобы подставить манжету: под тканью на его предплечье блеснула тонкая пластина — артефакт — лёгкий звон, почти неслышный — болт рикошетом ушёл в стену, проскрёб по штукатурке и врезался в мандрагоров горшок. Та взвизгнула и тут же ругнулась:

— Чтоб вас… аккуратней же! Это моя голова!

— Извините, — сказал он ей не отвлекаясь от проёма. — Дальше — вы.

Он двигался не как силовики, которых учат брать «живьём». Он двигался так, как я видела движется вода, когда падает по ступеням — без лишних брызг, но с неизбежностью. Первый — тот, что с булавкой‑пером, — даже не успел понять, что произошло. Лезвие, спрятанное в рукаве, блеснуло дважды, коротко: по сухожилию под большим пальцем — руки, что держала «немую» иглу — и по связке у колена — низко, невинно. Человек осел, как мешок с мукой, и его пальцы раскрылись — «немая» игла выпала и покатилась в сторону, где тут же на неё опустился мой «дождь» — тихо, как ночь.