— Пахнешь департаментом, — сказала она, скривившись. — И чужими чернилами. И рыбой.

— И индиго, — кивнула я. — Сегодня ночью им снова захочется тишины. Мы дадим им — другой тон.

Я поставила камертон на стойку — как ставят свечу за упокой и за здравие одновременно. Дом ответил коротким, ровным «угу» — живой тишиной. А в кармане холодела плоская пластина, напоминающая, что теперь «моя» тишина стала чьей-то строкой в протоколе. Ну что ж. Если хочешь, чтобы тебя слышали — будь готова говорить ясно. И слушать — ещё яснее.

Утро в «Тихом Корне» началось с бумаги. Если вчера я работала «по случаю», сегодня решила сделать из случая систему. После разговора с де Винтером и лабораторных прогонах стало ясно: мне нужно не только варить, но и объяснять — себе, людям, любому инспектору. Значит, «подписки».

Зачем и как — я проговорила вслух, чтобы дом слышал и запоминал:

— Мы убираем хаос. Каждому — не чудо, а алгоритм. Диагностика быстрая, прозрачная. Рецепт — не «тайна», а набор шагов с диапазонами. Цены — фиксированные. И часть — в клинику.

На прилавке я развернула бланки «Профиля подписчика» — простые, чтобы не пугать: имя или псевдоним, возраст, привычки (кофе, ночные смены, траты сил), противопоказания, и главное — три поля для «ситуации»: тело, ум, окружение. Эти три я собиралась настраивать через карты — не «гадать», а снимать «срез»: где сейчас в узле натянуто, а где — провисло. Рядом положила маленький резонансометр-стрекозу, чтобы фиксировать тон до употребления — это для протокола и для меня. Камертон поставила как якорь: он держал фон, не вмешиваясь.

Мандрагора, распушив листья в теплице, заржала:

— «Подписки»! Ещё бы абонементы в баню и по утрам гимнастику.

— По утрам — дыхание, — согласилась я. — И лавровый лист в углы, чтобы тишина оставалась живой.

Я мелом написала на табличке: «Подписные наборы. Диагностика — бесплатно. Три уровня: «Учёба», «Смена», «Восстановление». Фиксированные цены. Первая неделя — скидка соседям». Бумажную версию с печатью я отнесла к Роберту Кроссу и в клинику — пусть знают.

Колокольчик на двери едва звякнул, и в проёме замялся вчерашний парнишка из аудитории — тот, у которого дрожали руки. Шапка в руке, взгляд в сторону.

— Вы… говорили… можно… — он покраснел. — Меня зовут Эмиль. Вторая ступень. У нас практика — и… я думал… можно помогать у вас. Я аккуратный. Пишу ровно.

Аккуратный и «пишу ровно» значило для меня больше, чем громкие рекомендации. Я кивнула на умывальник.

— Сначала — руки. Потом — три теста. «Зачем и как» — объясняй вслух.

Тест первый: отмерить 0,2 серебряного медуна на аптечных весах без «добавочного вздоха». Он отрезал лезвием крошку, дождался, пока стрелка успокоится — и добавил пылинку, не касаясь пальцами. Второй: завести спиртовку и держать «дрожь» воды между «не поёт» и «поёт» — он, не глядя, ловил звук пузырьков, как музыкант. Третий: переписать на чисто рецепт, не потеряв ни одного шага, но убрав лишние слова. Почерк оказался ровным, округлым, с полями и пометками в скобках: «вариант для слабого желудка», «не сочетать с горькими». Мандрагора из теплицы одобрительно шепнула:

— Этот не прольёт. И травы не будет лезть в чай.

— Годишься, — сказала я просто. — Смена с девяти до двух. Оплата — серебряный в день и еда. Делаем «подписки». Смысл — слушать и фиксировать. Это не «тайная магия», это ремесло.

— Да, — выдохнул он. И так улыбнулся, будто ему подарили новый комплект перьев. От волнения у него снова дрогнули пальцы. Он заметил — спрятал руки за спину, смутился ещё больше. Я сделала вид, что не вижу.

Первой подписчицей стала ткачиха с Улицы Ткачей — соседка, у которой от ночных смен в красильне пересыхало горло и «стоило бы спать, да голова шумит». Я посадила её к окну и объяснила:

— У нас не «судьбы», у нас — «ситуации». Три карты — не про будущее, про сейчас. Тело — ум — окружение. Карта — язык символов. Я переведу в рецепт. До питья — снимем тон на приборе, чтобы не спорить взглядом.

Тело — выпала Девятка Мечей: не про раны, про ночные тревоги и боли в мышцах. Ум — Четвёрка Кубков: усталость от однообразия, безвкусие к жизни. Окружение — Колесница: гонка, работы слишком много, ритм не её. Прибор до употребления показал базу — ровную, но «застойную». Я размешала «Тихую Ночь» в половинной силе с добавлением чабреца «для горла» и каплей лунного мёда, плюсом — «Дыхание четыре-семь». Эмиль подписал этикетку «Ткачиха-П1-Н» и аккуратно вывел: «По глотку за час до сна. Дыхание. Окно приоткрыть. Телевизора у нас нет — значит, кошку не слушать».

Он писал не только ровно — он слышал меня правильно. Это важно.

К полудню образовалась небольшая очередь. «Учёба» — двое студентов, «Смена» — грузчик с пристаней с «сердце скачет», «Восстановление» — женщина после болезни, которой «то жар, то холод». Для каждого — три карты, короткая беседа (зачем и как: выяснить не «всё», а «сейчас»), капля в чашу Нидена, запись корреляции на стрекозу. Эмиль оказался не только аккуратным: он умел молчать правильно. Там, где хотелось подсказать клиенту, он держал язык за зубами, а стоило мне спросить — подавал флакон, не шелохнув золотника на весах.

— Резонансометр — 0,28, — шептал он, — после настройки — 0,61. Без шума.

— Запиши, — шептала я в ответ. — Формула «Учёба-А1». Для повторов.

Мы с ним придумали теги: не имён, а ситуаций — «П1-Н» (покой/ночь), «У1-Я» (учёба/ясность), «С2-Д» (смена/дыхание). В тетради родился «алфавит подписок» — масштабируемый, понятный любому, кто откроет записи без меня.

Мандрагора поначалу пыталась командовать из теплицы:

— Этому — пассифлоры поллистья, у неё вена дрожит, слышишь? А тому — забудь про монарду, желудок ругаться будет, вижу по губам.

Эмиль слушал с видом, что не слышит, но потом, когда я сама прошептала то же самое, кивал себе и ставил маленькую точку в поле «замечания». Это умение — не спорить с говорящей растительностью, но учесть — дорого стоит.

В середине дня пришёл Роберт Кросс, «как бы случайно» заглянул посмотреть на «подписки». Его взгляд задержался на столе, где Эмиль раскладывал тару под наборы на неделю: три маленьких пузырька «на вечер», два — «на день», буклет «дыхание» и «кофе/вода». Он присвистнул.

— Это уже производство, — сказал без зависти, с уважением. — И — протокол. Молодцы.

— Оставьте у себя пару буклетов, — попросила я. — У кого возьмёте «обычное», а им не зайдёт — направьте к нам. И наоборот.

К вечеру мы сделали то, о чём я мечтала: расписали слот-план на неделю. Подписчики приходят в понедельник и пятницу, «Учёба» — чаще, «Смены» — по графику, «Восстановление» — индивидуально. Эмиль предложил к каждому набору прикладывать маленькую карточку «как узнать, что пора снизить дозу» — и написал первый вариант — не нотациями, а человечески: «Если вы перестали злиться на кота — можно переходить на половину. Если снова стали — верните дозу».

Зачем — мы проговорили и тут: не «подсадить», а «научить регулировать». Подписка — не ошейник, а поручень.

Мастер Элмсуорт спустился под конец дня с новой полкой — с отделениями по формату наборов. Он долго смотрел на Эмиля, как на новое неизвестное ему растение, потом кивнул:

— Руки — правильные. Дышит в такт лавке.

— Стараюсь, — смутился Эмиль и уронил пинцет. Поднял — так быстро, что никто бы не заметил, если б не мандрагора: