— Объясняйте, — сухо потребовал де Винтер. — Зачем — как.

— Это «живой» порог, — ответила я, не поднимая глаз. — Он не зовёт «туда». Он призывает «сюда» то, что и так осталось. Возвращает комнате её «песню». Глушилка воришек — «мёртвая» тишина. Она душит и след, и голос. Моя — как снег: плотная, но с воздухом. В ней слышно.

Я поставила кружку сторожа на край узора, рядом — связку ключей и его шапку. Кружка пахла заваркой, едва уловимо — мятой. Внутри — тонкая чайная плёнка, как корочка на сгустке молока. Значит, успел налить — и не успел допить. Шапка — шерстяная, чистая; хозяин был аккуратен. Ключи осторожно зазвенели, когда я переложила их ближе к центру.

Камертон я не ударила — лишь положила рядом, на ладонь, и едва коснулась его зубцом собственной кожи. Тон поднялся — не звук, «тихий тон», которого хватило, чтобы узор «взялся». В комнате стало как перед снегопадом: воздух плотнее. Лавр еле слышно чихнул — то самое «эхо», по которому я узнаю, что «мёртвая» тишина дала трещину.

Сначала проявился не «кто», а «как»: ритм. Два набора шагов. Один — тяжёлый, утомлённый, но ровный — сторож. Второй — легчайший, как у кошки. И третий — нет, не шаги — скольжение: не касаются пола вовсе, идут по «тихому месту». Я закрыла глаза и дала себе секунду быть инструментом.

— Два, — сказала я в пустоту, но говорить всё равно было де Винтеру, — один «минус» — глушитель. Второй — в реальности. Сторож вступил на первую ступеньку — вот. — Я коснулась пятном ладони холодного мрамора. — Упал без крика. Лицо — вниз. Не от удара. Придушили «минусом» на ухо. — Я сжала пальцами воздух, показывая жест. — Не руками.

— Продолжайте, — голос де Винтера звучал нынче как тонкий лед — прозрачный и опасный.

— Запах — индиго, — ровно сказала я. — Квартал красильщиков. Руки у одного были в синем. Пальцы — обломанные ногти. Ещё — морская рыба. Солоноватый след — недавний. Значит, курьер? Краска — из города. Нить — откуда-то ещё.

Я подняла ключи. Они отозвались странно — как будто «зацепили» за металлом чужой инструмент. Появилось ощущение пластинки — тонкой, перфорированной, «флейты-перевёртыша» — звуковой молоток, сгибающий фон. Ей прикрывали «минус-шаги».

— Знак, — сказала я, и картинка вспыхнула коротко, как сигнальная лампа в тумане: маска, гладкая, чёрная, на виске — левый завиток. И под ним — медная капля. Не кровь. Краска? Нет. Патина от старого якоря, которую плохо стерли с пальцев. — Левый спираль на маске, — чётко сформулировала я. — И медь на руках. Брали что-то старое, патинированное. Не по пути — заранее.

— Предмет, — требовательно сказал де Винтер. — Что украли. Не «что-то».

— Калибр, — я почувствовала холод в груди, будто увидела знакомое лицо. — Старый «звёздный калибр». Плоский диск, с метками по кругу. Без стекла. На нём осталась теплинка — его недавно калибровали. Зачем-то «уговорили» дом считать его своим. И — унесли, глуша фон.

— Так и есть, — тихо сказал Февер, бросив взгляд на писаря. Тот лихорадочно чиркал. — Хозяин коллекции молчит, но список — у меня.

Я снова коснулась кружки. Её глина ещё держала тепло человеческих рук. И — там, на краю — тонкая, едва уловимая нить. Не слова. Привычка. Старик сторож шептал жене имена чайных трав — ромашка, мята… «теперь без сахара, ты же ругаешься». Я поняла: он был мягким. Не дрался. Значит, не попытался встать — просто лёг.

— Ещё, — потребовал де Винтер.

— Сторож видел прядь, — сказала я, не объясняя, почему знаю. — Рыжую. Выглянула из-под капюшона, когда «тот» — «минус» — скользнул вдоль стены. Она — молодая. Пальцы — с индиго. Плачет о пороге. Кукла — знак. Улица Ткачей.

Тишина дёрнулась вовнутрь, как нитка, за которую потянули. Я сняла ладонь с камертона — ещё секунда — и всё. Иначе «мёртвая» тишина хлюпнет обратно и заберёт мой голос. Восковой узор на полу осел, лавр перестал шептать.

— Всё, — сказала я. — Дальше — будет не след, а придумка.

Некромант Департамента, бледный мужчина с тонким лицом, стоял в углу всё это время, руки скрещены, взгляд — на полу. Он выставил шарнирный триножник с черепом-фиксатом — «классика», позволявшая «взывать» к последнему отзвуку — и не получил ответа; «мёртвая» тишина жрала его слова. Сейчас он смотрел на меня как человек, который привык, что его язык — единственный верный, и вдруг обнаружил, что в городе говорят на ещё одном.

— Вы не подняли душу, — не то вопрос, не то констатация, — сказал де Винтер. — Вы вернули дому фон, и он «сказал». И сказал не то, что хотите вы, а то, что слышал он. И эта «рыжая» — у вас оттуда же?

— Из воды и улицы, — ответила я. — Вчера. Декан Бройль просила «настроить слух». Я была на Ткачей. Имя — Лея. Связная. Пальцы в красителе. Кукла — знак. Она хочет выскочить. Если не сегодня — завтра. И — да, — я отправила «Тихие Ночи» в клинику. Если вы умнее дубины, — добавила я, глядя прямо на него, — вы возьмёте её не «в цепь», а в разговор. Иначе — потеряете.

Валерьян молчал чуть дольше, чем дозволено высоким чинам. Он не умел «впечатляться» как зритель; он умел складывать «да» и «нет» в таблицу. Сейчас в его таблице, похоже, сложилось так, что без моего «да» в одной строке им не хватит «эн» в другой.

— Инспектор, — сказал он Феверу, не сводя с меня глаз, — оформляете мадемуазель фон Эльбринг как внештатного консультанта на это дело. С ограничениями: без самостоятельных задержаний, без самовольного проникновения, без «поднятий», — он насмешливо дёрнул губой, — и с обязательным протоколированием всех… — пауза — он подбирал слово, которое не будет звучать презрительно, — «настройки». Вознаграждение — по ставке специалиста третьей категории. Отдельно — доступ к картотеке резонансных дел, — он кивнул на писаря. — Я хочу слышать ваш «язык» там, где наши «слова» теряют зубы.

— И я хочу своих условий, — сказала я, пока дверь в эту комнату не захлопнулась окончательно и не превратила меня в ещё одну «единицу» в ведомости. — Я работаю через Академию. Все мои «настройки» — в протокол и под подпись ассистента Роэлль, если это лаборатория, и под вашу — если это поле. Я не даю вам моих клиентов — в обмен вы не забираете у меня лавку. И — пункт третий — публикация общих методических выводов по окончании дела. Не имён. Не частностей. Под псевдонимом, если хотите. Но чтобы те, кто умеет слушать, знали, как не утонуть в «мёртвой» тишине.

Февер тихо хмыкнул. Некромант в углу вскинул брови: неплохо, лавочница.

Де Винтер слушал. Его лицо не смягчилось — он не из тех, кто уступает ради улыбки. Он уступал ради результата.

— Пункт первый и второй — да, — сказал он. — Пункт третий — при условии, что публикация пройдёт через мой канцелярский фильтр. Я не хочу, чтобы инструмент, который калечит фон, попал к тем, у кого руки растут из кошелька. Согласны?

— Согласна, — кивнула я. — Я не хочу, чтобы выдернули ноту и сделали из неё трещотку.

Он протянул мне маленькую плоскую пластину — не бляху, знак.

— Это даёт вам право входа туда, куда иначе не пустят, — сказал он. — И обязывает не говорить там, где лучше молчать. Не путайте, мадемуазель фон Эльбринг, «тишину» и «молчание».

Я сунула пластину в карман плаща. Она была холодна, как мокрый камень. В комнате стало люднее: Февер отдавал распоряжения, писарь закреплял нитями печать, некромант уже собирал свой мёртвый прибор, понимая, что сегодня он не герой.

— И последнее, — де Винтер сказал это без льда, но по-прежнему остро: — То, что вы делаете, — не магия и не поэзия. Это — работа с фоном. А фон — уязвим. Одна неправильная нота — и дом забудет своё имя. Если вы хоть раз почувствуете, что «порог» на грани — вы отступите и позовёте меня. Не потому что я «лорд». Потому что мне есть чем ответить на тех, кто глушит.

— Позову, — ответила я. И впервые поверила, что он говорит правду не потому, что так написано в инструкции.

На улице дождь начинал опять. Город натягивал на себя серую накидку, и на ней тонко проступали узоры улиц — нитями, как на Улице Ткачей. В «Тихий Корень» я вернулась не героиней, не победительницей — рабочей. Мандрагора фыркнула, высунув листья.