Утро началось с бегуна. Не мальчишки с пекарни и не городского рассыльного — человеком из отдела: короткая стрижка, серый плащ, туфли без каблука, чтобы не звучали. Он не стал входить в лавку — поймал меня у двери, пока я выносила на ступеньки таз с чистой водой для мытья пола.

— Валерьян де Винтер просит вас немедленно, — сказал он не громко. — Лавровая, шесть. Картотека.

Лавровая ударила в грудь как словом, так и запахом: Тесс вчера назвала эту улицу. Два дня. Он вынужден был играть на опережение.

— Эмиль, — окликнула я через плечо, — «первая линия» на тебе. Блик — с ним.

Эмиль кивнул из-под таблички «В оранжерее не лгут». Он не спросил «когда вернётесь» — он уже умел слышать, когда «неизвестно».

В карете мы ехали молча. Город ещё зевал после ночи, дворники гнали воду с мостовой широкими метлами, на углах корчилось утреннее солнце. Февер сверялся с блокнотом, не отрывая взгляда: список постов, периметр, запасные пути отхода. Де Винтер держал футляр на коленях, как готовую к вскрытию рану.

— Источники? — спросила я, когда колёса подпрыгнули на плохо залатанной яме.

— Три, — коротко ответил он. — Независимые. Сети, — «Тени» передали отметины — поездная мелочь: левый завиток на карнизе, сложенная в определённый «ласточкин хвост» записка на бочке у подворотни, и — самое неприятное — звонок по «Голосу» с одноразовой пластины, — он бросил на меня взгляд, как нож: проверял, пойму ли.

— Чей? — спросила я, хотя ответ знала.

— Не твой, — сухо сказал он. — Но наш. Изъятый. Значит, у них есть копии. Или ключи. Или руки в карманах у людей, которые должны их носить.

— Значит, у них есть «мы», — отозвалась я. — И они знают, как мы слушаем.

Он кивнул. И ничего не сказал. Это была плохо спрятанная тревога.

Картотека — старинный дом за лаврами в белых кадках. Те лавры давно не пахли — их древесина впитала чернила, пыль и шёпот. Внутри — длинные ряды шкафов с ящиками, в каждом — карточки с именами улиц, домов, переходов. Пыль здесь была не грязью, а состоянием. Она лежала мягким эхом на каждой поверхности.

Отдел выставил кордон так, чтобы этого почти не было видно. Двое у бокового хода, один на крыше напротив, ещё двое в полутени под лестницей. Внутри — «Тени» рассредоточились между рядами, растворившись в древесной тени.

Я вошла и не ощутила удара. «Мёртвая» тишина не обрушилась, как обычно. Она стояла у косяков, как эмаль: аккуратно наложенная тонкая плёнка. Камертон в моей сумке не похолодел — он стал как бы суше. Как если бы кто-то поставил стеклянный колпак на кусок воздуха.

— Не так, — сказала я, больше себе, чем им. — Неправильный «минус». Слишком ровный по краям. Живой «голод» всегда даёт рябь на углах. Здесь — фасет.

— Конкретнее, — отрезал де Винтер. Он не терпел «слишком ровный» без цифры.

— Резкий перепад на пороге, — объяснила я, двигаясь вдоль барьера, невидимого, но ясного. — Как у стеклянной банки. Настоящий «немой» всегда течёт — как вода по щели, у него есть длинный хвост, тонкие фильтры, он вылизывает углы. Здесь это — привезли. Поставили. Включили. Пряник для наших приборов. Клянусь крошкой тимьяна: пахнет железом.

— Железо — на замках, — отозвался кто-то из «Теней», убиваясь по инструкции. — Мы их не трогаем. Пахнет от вас.

Я улыбнулась: у меня и правда рука пахла ножом Элмсворта.

— Он нас сюда позвал, — сказала я вслух то, что мы все думали. — Это фонарь над пустой улицей.

— И всё же фонарь освещает улицу, — ответил де Винтер. — Мы не уходим. Пока.

В глубине, между рядами, лежал ящик. Новый, свежая сосна, без пыли. Он стоял не на полу, а на двух тонких клиньях — как инструмент на сцене. На крышке — ни замка, ни печати. Только тонкая царапина — левый завиток. «Подпись».

— Не трогать, — сказал де Винтер. — Пока не подойдёт «стрекоза».

Ина Роэлль появилась почти бесшумно — как всегда: её вызвали отдельной нитью. Она поставила «стрекозу» над ящиком. Крылышки дрогнули и застыли, шепча свои цифры. Фаза вокруг ящика была «тихой». Слишком ровной.

— Маска, — сказал ящик, когда его открыли.

Нет, он не говорил. Это был запах, как слово: сладковатый, химический, неприродный. Внутри лежала труба — не камертон — органная маленькая труба с пробкой. И — маленький стеклянный колпак на ножках. В колпаке — крошечная кукла из воска — белая, без лица. Металл и воск. Звук и молчание. И ещё — тонкая пластинка с знаком левого завитка.

— «Подарок», — сказал Февер. — Запускать?

— Вне помещения, — мгновенно отрезал де Винтер. — На двор.

Двор был выложен булыжником, по краям росли те самые лавры. «Тень» аккуратно зацепил трубу крюком, вынес, поставил на землю. Другой вытянул колпак. Третий — тянулся к пробке.

— Стой, — сказала я.

— Поздно, — сказал «Тень», и пробка вышла.

Звук был не звук. Выдох. «А» — низкое, ровное, без тёплой гармоники. Он лёг по двору, как белое одеяло. Чайка, пролетевшая над крышей, вдруг замолчала на середине крика. Кошка на стене вдруг села, распушив хвост.

— «Немой» луч, — констатировала Ина, держа «стрекозу»: её крылышки павилились, как мокрые. — Удерживающий. А не проходящий. Фиксатор. Весело.

В центре двора — где «А» звучало сильнее — вдруг шевельнулся воздух. Пыль поднялась, закружила, сделала похожее на человека облако — контур — и побежала к воротам. «Тени» взяли его, как берут бадью с водой. Облако распалось на золото — мелко нарезанная бумага — и улетело по ветру. Фантом.

— Прекрасно, — ровно сказал де Винтер. — Мы гоняемся за комками пыли.

За спиной, как ответ, коротко крикнула свистком «Тень» на крыше: «Север! Ушёл по крышам!»

— Никто никуда не ушёл, — произнёс я вслух, потому что это было важно: назвать обман обманом. — Нас держат за хвост. А в это время…

— В это время, — его коммуникатор дрогнул в кармане, — «Резервуар якорей», — голос на другом конце был сух и спокоен. — Западная набережная. Отключение двух контуров. Пропажа — якорь «Семь». Техника чистая. Без следов. Кто у вас «в наличии»?

— Никого, — ответил де Винтер столь же спокойно. Он не ругался. Он принял. — По плану «Рысь». Замыкание периметра. Контроль порталов. Пятнадцать минут.

Он отключил связь и посмотрел на меня. Не обвиняя. Просто — смотрел.

— Вы знали? — спросил он. — Чувствовали?

Я вздохнула. Ненавижу быть уже после.

— «Неправильный» — сказала. «Поставленный» — сказала. «Фонарём зовёт» — сказала, — перечислила я без полемики. — И — предлагала сделать «обратную» вещь: усадить здесь тихого наблюдателя, а сами — уйти к воде. Потому что «немой» любит пыль. Но настоящий «мастер» любит воду. Вы выбрали пыль.

— Я выбрал три источника и ваш вчерашний «Лавровая», — отрезал он. — Я не могу гонять отдел по вашему «пахнет железом».

— Вы гоняете отдел по его фантомам, — ответила я без колкости. — Мы оба проиграли.

Залепленная бумажкой «кукла» в стеклянном колпаке смотрела пустым лицом. Она была метко выставлена у нас на пороге, и мы сами её внесли. Удар по самолюбию отдела был точнее удара по замкам.

Мы отступили к карете не как побеждённые, как раздавленные нечаянно болванки. Февер говорил с постами, раздавал короткие команды. Ина что-то чертила в блокноте — уже писала «ограничения» для моей гипотезы: «фон чужой», «сигнал захлопнут».

На углу Лавровой аромат лавра вдруг стал металлическим — или это кровь? Нет, краска с лукошек — кто-то выронил индиго и раздавил ногой. Небо стало чуть ниже.

— Тесс, — сказала я вслух имя, понимая, что она тоже захлёбывается. — Он её держит ниткой.

— Мы знали, — ответил де Винтер. — И всё равно использовали её слова. На один день — оправдано. На второй — нет. Ошибка — моя.

Он умел говорить «моя». Но дальше так не сработает.

— У нас разные языки, — произнесла я то, что долго держала во рту как занозу. — Вы слышите «да» и «нет». Я — «ещё», «слишком», «поддельный». Вы любите списки и схемы. Я — границы и дрожь. Мы работаем вместе, пока вы готовы переводить мои «дрожь» в числа, а я — ваши «мосты» в ритм. Если вы хотите, чтобы я молчала, пока не появится цифра — я буду молчать. Но тогда я вам не нужна.