Я кивнула. Это была работа для моего камертона. Я села у окна, положив его на подоконник. Я не собиралась им звенеть. Мне нужно было лишь чувствовать его ответ на малейшие изменения в окружающей «песне». Я закрыла глаза и начала слушать.

Город дышал. Далеко лаяла собака. Скрипнула вывеска таверны. Капли с карниза отсчитывали секунды. Ветер шевелил лист бумаги, застрявший в водосточной трубе. Кот на соседней крыше лениво мяукнул и потянулся. Это была нормальная, живая ночная симфония. Мы ждали.

Час тянулся как патока. Февер стоял у другого окна, не двигаясь. Де Винтер сидел за столом, его пальцы неподвижно лежали на рукояти стилета, спрятанного в рукаве. «Тени» внизу не подавали признаков жизни. Напряжение было не громким, а вязким. Оно сгущало воздух.

И вдруг я это почувствовала.

Сначала исчез звук капель. Не то чтобы они перестали падать — просто их «дзынь» утонул в чём-то. Потом замолчал ветер в трубе. Скрип вывески оборвался на полуслове. Кот на крыше замер, прижав уши, и бесшумно спрыгнул вниз.

— Началось, — прошептала я.

Камертон на подоконнике стал холодным, как лёд. Он не вибрировал. Наоборот, он будто втягивал в себя тепло и звук.

— Он не у двери, — сказала я, не открывая глаз, вслушиваясь в эту нарастающую пустоту. — Он на крыше. Спускается по стене. Его «минус» ползёт вниз, как чернильное пятно по бумаге.

Де Винтер поднял руку, подавая беззвучный сигнал в коммуникатор. Я видела, как две тени внизу отделились от стен и скользнули к заднему двору.

— Он у окна второго этажа, — продолжала я. — Стекло… он не разбивает его. Он «просачивается». Его резонанс заставляет молекулы стекла расступиться на мгновение. Сейчас… он внутри.

Пустота внутри мастерской стала абсолютной. Словно кто-то вырезал кусок мира и заменил его вакуумом.

— Пора, — голос де Винтера был резок, как щелчок хлыста.

В следующую секунду ночь взорвалась. Не выстрелами — действием. «Тени» выбили дверь и окно на первом этаже одновременно. Звон стекла, крик «Стоять, Департамент!», топот тяжёлых ботинок.

Я открыла глаза, вглядываясь в окна мастерской. На втором этаже на миг мелькнула тень — высокая, тонкая фигура в тёмном. Потом — вспышка. Не огненная, а звуковая. Словно лопнул огромный невидимый пузырь. Звук был глухим, давящим, от него заложило уши. Окна в квартире напротив дрогнули.

— Уходит! — крикнул Февер в коммуникатор. — Через крышу!

Но было поздно. Когда «Тени» ворвались в комнату на втором этаже, она была пуста. На полу, среди разбросанных шестерёнок и пружин, не было никого. «Звёздный Хронометр» с его постамента исчез.

Мы спустились вниз. В воздухе мастерской всё ещё висело эхо того глухого удара. Пахло озоном и пылью. Февер осматривал комнату, его лицо было мрачным. Де Винтер стоял посреди комнаты, осматривая не следы, а их отсутствие.

— Чисто, — констатировал он. — Ни волоска, ни отпечатка. Словно здесь был призрак.

Но Верне оставил кое-что. Не у улику, а подпись. Послание.

На постаменте, где раньше стоял хронометр, лежал камертон.

Он был сделан из чёрного, матового металла, без единого украшения. Я подошла и протянула к нему руку, но не коснулась. От него исходил не холод, а активное, сосущее *отсутствие*.

— «Немой» камертон, — прошептала я.

— Что это? — спросил Февер.

— Это вызов, — ответил за меня де Винтер. Он смотрел на камертон так, будто видел лицо своего врага.

Я взяла свой камертон из сумки и осторожно поднесла его к чёрному. Они не притянулись и не оттолкнулись. Мой, живой, поющий, просто… замолчал. Его нота, его потенциал, его «душа» утонули в этой чёрной дыре. Словно его никогда и не было.

— Он не просто глушит, — сказала я, убирая свой инструмент. — Он стирает сигнатуру. Это не просто инструмент вора. Это оружие. Если таким прикоснуться к охранному артефакту… он перестанет быть охранным. Он станет просто куском металла.

Я взяла чёрный камертон в руки, надев перчатку. Он был лёгким, почти невесомым, и абсолютно инертным. Но я чувствовала его «голод». Голод до звука, до резонанса, до жизни. На его основании была выгравирована крошечная, почти невидимая спираль. Левый завиток. Его знак.

Мы возвращались в карете, когда над городом уже занимался серый, промозглый рассвет. Операция провалилась. Преступник ушёл, унеся с собой бесценный артефакт.

— Вы были точны, — сказал вдруг де Винтер, нарушив тяжёлое молчание. Он смотрел на меня без тени упрёка. — Каждое ваше слово подтвердилось. Операция провалилась, но ваша консультация — нет.

Это была самая высокая похвала, на которую он был способен.

— Он знал, что мы придём, — сказала я, глядя на «немой» камертон, лежащий на сиденье между нами. — Он не просто украл. Он оставил нам визитную карточку. Он говорит: «Я слышу вас так же хорошо, как вы меня. И моя тишина сильнее вашей».

— Значит, нам придётся найти звук, который его тишина не сможет поглотить, — заключил де Винтер.

Я кивнула. В моей голове уже зрела идея. Она была связана с мерцанием серебряного папоротника и его идеальным «нулём». Не звук против тишины. А нейтральность против «минуса».

Я вернулась в «Тихий Корень», когда Эмиль уже заваривал утренний чай. Я была смертельно уставшей, но внутри горел холодный, ясный огонь. Я не поймала вора. Но я встретилась с ним. Мы обменялись нотами. И я поняла, что эта дуэль будет вестись не на улицах, с оружием в руках. Она будет вестись в тишине. И победит тот, чья тишина окажется более настоящей.

Ночь после проваленной операции была обманчиво тихой. Город, умытый дождём, спал глубоко, и даже ветер, казалось, затаился в узких переулках. В «Тихом Корне» мы с Эмилем до поздней ночи приводили в порядок записи. После визита моей семьи каждый подписчик, каждая проданная склянка была не просто доходом, а кирпичиком в стене моей новой, хрупкой независимости. Я чувствовала себя не жертвой обстоятельств, а строителем. Усталым, но полным решимости.

— Всё, на сегодня хватит, — сказала я, закрывая гроссбух. — Иди спать, Эмиль. Завтра тяжёлый день.

— А вы? — он смотрел на меня с беспокойством, видя тёмные круги у меня под глазами.

— Я ещё посижу с папоротником, — ответила я. — Мне нужно… настроиться.

Оставшись одна, я зажгла единственную свечу и ушла в оранжерею. Ритуал заземления стал моей необходимостью, моим якорем в бушующем море. Босые ноги на прохладном камне, мерное дыхание, тихий разговор с растениями. Я коснулась листа серебряного папоротника, впитывая его идеальный «ноль», пытаясь удержать в сознании хрупкую идею «Тихого Щита». Дом дышал вместе со мной. Восковой узор на пороге, подновлённый днём, тихо «пел» свою защитную песню. Я чувствовала себя в безопасности.

Это было моей главной ошибкой.

Первый звук был не звуком. Это была игла, вонзившаяся прямо в слуховой нерв мира. Тонкий, высокий, вибрирующий визг, который не слышали уши, но чувствовали кости. Он шёл не с улицы. Он родился прямо в воздухе лавки.

Я вскрикнула, зажав уши, но это не помогало. Звук был внутри. Все стеклянные банки на полках отозвались едва заметной, мучительной дрожью. Камертон на прилавке, мой верный якорь, издал короткий, болезненный стон и замолчал, будто его ударили.

— Что… что это?! — крик мандрагоры из теплицы был полон паники и боли. — Оно скребёт стекло… внутри моей головы!

Я бросилась к порогу. Восковой узор, моя «живая» тишина, трещал. По нему бежали микроскопические разломы, как по льду под тяжёлым сапогом. Завитки Элары тускнели, теряя свою силу. Звуковая игла методично, нота за нотой, расстраивала мою защиту, как неопытный ученик рвёт струны на арфе.

Потом раздался щелчок. Громкий, сухой, окончательный. Узор на пороге рассыпался в пыль.

И в тот же миг визг прекратился. Наступила абсолютная, мёртвая тишина. Та самая, что была в доме убитого сторожа. Та, что я чувствовала в мастерской часовщика.

Дверь в лавку открылась без скрипа.