— И ещё, — добавила я. — Знак на маске. Спираль. Левый завиток.

Инспектор кивнул — коротко, как ставят галку в памяти.

— Будьте осторожны, мадемуазель фон Эльбринг. Тихие — редко приходят один раз.

Когда он ушёл, я поднялась к госпоже Фальк — на минуту, без чайной церемонии.

— Я слышала, — сказала она мне ещё до того, как я открыла рот. — Вы не сломали — вы вывели. Хорошо. Но… берегите границу между вашими двумя водами. Тот, кто приходит без звука, — любит щели.

— У меня — порог, — сказала я.

— Порог — хорошо, — она улыбнулась. — Но лучшая защита — дом, который поёт так, что вор знает: ему здесь не место.

Эйзенбранд в стеллаже, выслушав о катушке, фыркнул, но в голосе его было явное одобрение.

— Контртон уловили, — заключил он. — Вы не тупица. Берегите пластину. Это — «флейта-перевёртыш», старый приём для глушения колебаний. Неправильно сыграешь — у самой уши заложит.

— Попробуем сыграть правильно, — ответила я. — И… — я чуть замялась. — Завтра — лекции. Я не могу пропускать бесконечно.

— Идите, — махнул он. — А я пока подумаю, как из вашего якоря сделать «фонарь». Несуразные термины у вас — как у поэтов.

— Потому что для вас всё — формулы, — сказала я. — А для нас — песни.

Он усмехнулся: призрак, который вспоминает, что когда-то смеялся живым смехом.

Вечером я вернулась в «Тихий Корень» и зажгла лампу у витрины. На новой вывеске, вырезанной рукой Элмсуорта, тени букв легли мягко, как шаль. Я поставила на стойку камертон и рядом — карты.

Три карты. На дорогу.

Звезда. Правильный свет в темноте.

Колесо Фортуны. Движение — не всегда падение.

Правосудие. Не месть, а равновесие.

— Ну, — сказала мандрагора, устраиваясь в теплице. — Похоже, у нас намечается музыка. Только смотри, не потеряй голос.

— Не потеряю, — сказала я. И впервые за много ночей почувствовала, что две воды во мне не спорят, а поют одну и ту же мелодию. В разных голосах — но вместе.

Завтра я шла в Академию — «как обычно»: на лекцию, где собирались те, кто учит слышать. А сегодня — дом пел. И я — вместе с ним.

Утром Академия пахла мелом и озоном. Я шла по галерее к аудитории резонансных дисциплин и чувствовала, как стены ловят и возвращают шум толпы — приглушённый, как в раковине. Над внутренним двором, между башней Астрономии и корпусом Алхимии, порхали механические стрекозы кафедры — студенты-технари прогоняли «линийную калибровку» перед практикумом. Идти в Академию после ночной «тиши» в лавке было странно, но необходимо: пропуски накапливались, да и слухи лучше гасить не в подворотнях, а в коридорах, где их рождают.

Слухи шли волнами. У входа в аудиторию две первокурсницы шептались, неумело, но старательно: «…говорят, у фон Эльбринг в лавке инспекторы были…», «…и призраки. Или воры. Одно и то же». На лестнице пара старшекурсников рассуждала деловито: «…резонансные кражи — это не шутки. Если у неё калибратор — кто-то придёт и за ним». Я проходила мимо и ловила взгляды — любопытные, настороженные, парочку откровенно злобных.

В аудитории профессор Кранц, высокий, костлявый, с вечными чернилами на пальцах, привычно погремел мелом, очертил на доске три «куполка» — линии стабильности тона в закрытой системе — и, как бы между делом, произнёс так, чтобы услышали все:

— И помните: любые попытки «подстроек под субъекта» в стенах Академии допускаются только в присутствии ассистента и с одобренными приборами. Нам не нужны… сюрпризы. Ни в коридорах, ни в хрониках. Вне стен — тем более.

И не глядя, метнул в мою сторону короткий взгляд из-под очков. Я кивнула: да, услышала. Упрёк без имени — тоже звук.

После лекции я старалась ускользнуть к лестнице, но у дверей коридор сужался, и там, словно заранее рассчитав перекрёсток потоков, меня уже ждала Мирейна Солль — безупречная, выглаженная, с сияющей прядью на виске, рядом — её свита: две подруги и младший куратор с блокнотом. Их улыбки были боязливо-добрые, её — ледяная.

— О, смотрите, кто к нам пришёл, — протянула она громко, чтобы услышали все вокруг. — Наша лавочница. Как там ваш «Тихий Корень», фон Эльбринг? Не отравили ещё кого-нибудь своими чаями?

Пару голов обернулось. Кто-то прыснул. Кто-то напрягся. Старые условности: раньше Люсиль отвечала бы ядом на яд. Я почувствовала эту привычную волну подступающего «лёд против льда» — и дала ей пройти мимо.

— Доброе утро, Мирейна, — сказала я ровно. — Если у тебя есть конкретная претензия — назови её. Слухи в коридоре — плохой инструмент.

— Претензия элементарная, — голос её звенел, как нож по стеклу. — Ты варишь «подписные зелья». Вне гильдии, вне протоколов. Ты торгуешь тем, чего не существует в признанной науке. Это шарлатанство. Или, — она чуть склонила голову, — эффект плацебо для доверчивых горожан.

— А ещё ты привлекла инспекторов, — вставила одна из её подруг. — Лицензию тебе дали «временную». То есть и сами сомневаются. Кто знает, чем ты занимаешься в лавке по ночам.

Смеяться в ответ — дешёво. Оправдываться — хуже. Я сделала ровно то, зачем пришла в Академию: не спорить, а показать. Пускай приборы скажут за меня.

— Давайте так, — я говорила не только ей, но и коридору. — Здесь и сейчас, при ассистенте кафедры, при вашем кураторе, без «моих трав», на вашем сырье и ваших приборах, — я продемонстрирую, что имею в виду под «настройкой под субъекта». Безопасно, просто, воспроизводимо. Вы выбираете добровольца. Куратор фиксирует. Если это «плацебо» — вы получите своё злорадство. Если нет — вы перестанете сплетничать и дождётесь моей заявки на протокол.

Знатно зашумело. Колебания людской массы. Мирейна выгнула бровь, оценивая, нет ли здесь ловушки. Импровизация не в её стиле — она любит бумагу и заранее подготовленных свидетелей. Но толпа уже ждала, и отказ выглядел бы слабостью.

— Прекрасно, — она улыбнулась, показывая ровные зубы. — Ассистент! — окликнула проходившую мимо Ину Роэлль, молодую, но строгую, с короткой тёмной стрижкой и вечной связкой ключей на поясе. — Минуту вашего внимания. У нас… тест.

Ина оглядела обоих — меня и Мирейну — взглядом человека, который видел десятки таких «самодеятельных дуэлей» и предпочитал, чтобы хотя бы стояли на резиновых ковриках.

— Лаборатория Три, — отрезала она. — Пять минут на подготовку. Никаких нестандартных компонентов. Резонансометр, стрекозы, чаша Нидена — в наличии. Курировать буду я.

Лаборатория Три встречала прохладой и равномерным светом. Стены, покрытые виброзащитным штуком, гасили лишние колебания. В углу сияла латунью большая чаша Нидена — эталонная «среда тишины», в которой можно было измерять тон раствора без влияния комнаты. На столе ассистент разложила приборы: цилиндр-резонансометр со стрелкой, стеклянную «стрекозу» — крошечный детектор фазового шума, чистые колбы, ступки, фильтры.

— Доброволец, — потребовала Ина.

— Я, — отозвался худой второкурсник, у которого только что на лекции тряслись руки. «Ясное Утро» всплыло в памяти само собой. — И я, — неожиданно добавил рослый парень с шрамом на щеке из ремонтной бригады — явно не из «нашей» аудитории. Контраст — хорошо.

— Идеально, — кивнула Ина. — Базовые параметры — снимай, — махнула она лаборанту-первокурснику. Тот проворно повёл добровольцев к резонансометру: приложить ладонь к пластине, подышать, дождаться стабилизации стрелки. На бумагу легли два профиля: у студента — тонкий, напряжённый, как струна; у ремонтника — плотный, с «землёй» внизу, рваный от усталости.

— Компоненты — только из шкафа, — напомнила Ина.

— Ромашка, мята, серебряный медун, — вслух отметила я. — Для чистоты — вода из системы, температура — как по вашему протоколу.

Я не стала доставать ничего своего — ни ложки, ни фильтра — чтобы потом не было разговоров о «чужих примесях». Мои действия были предельно простыми — и именно поэтому прозрачными. Пока вода доходила до нужной дрожи (не кипеть — петь), я растёрла травы в ступке: равномерно, без лишних движений. Я делала это не для эффекта, а чтобы руки успели войти в «ритм» — мне нужна была не магия, а внимательность. И — самое важное — я работала в две колбы одновременно.