Несколько голов повернулось к Феверу; тот едва заметно кивнул. Де Винтер не кивнул — глаза слегка сузились.

— Факты, — сказал он сухо. — Это мне нравится больше, чем «душевные травы». Но — и вы это знаете — в суде график важнее легенды. Я не высмеиваю тех, кто лечит ромашкой простуду. Я высмеиваю тех, кто называет себя «настраивающим судьбу» и снимает мерку с доверчивости. И да, мадемуазель фон Эльбринг, — «индивидуальные чудеса» опасны ещё и тем, что их сложно отследить, когда что-то идёт не так. Вы готовы отвечать не в аудитории, а в протоколе, где не аплодируют?

— Готова, — ответила я, и это было не героизмом, а продолжением вчерашнего выбора: не оправдываться, а показывать. — Но позволю себе уточнить: я не «настраиваю судьбу». Я калибрую фазу среды под профиль субъекта. И предъявляю результат до употребления — в вашей же чаше Нидена и на вашем резонансометре. Если прибор в Лаборатории Три покажет нестабильность — я сниму со своих изделий помету «подписные».

По залу прокатилась короткая волна — не смех, нет, узнавание: формулировки, к которым тут привыкли. Рядом с Мирейной кто-то шепнул: «Слышала-слышала, у неё стрелка на 0,72 прыгнула…» Мирейна сидела неподвижно, как ледник, только уголок губ дрогнул — она уже искала новую точку атаки.

— Прекрасно, — сказал де Винтер. — Тогда слушайте, о чём я. В городе три месяца идут кражи резонансных инструментов, — он говорил, как пишет протокол: без украшений, но с тяжестью факта. — Калибраторы, диск-ловцы, старые якоря. Чистая работа. Воры не ломают замки — они заходят по «тихим местам». Им помогают две вещи: слабые охранные схемы и… — он будто поставил запятую, — зашумлённая среда. Когда каждый второй «мастер» настраивает «скрипки» под каждого третьего клиента, фон становится таким, что правильную ноту не найти. Ваша лавка, мадемуазель, — не хуже и не лучше других. Но вы — видимы. Вас слышат. Поэтому вопрос мой простой, — он наклонился вперёд, и голос его стал тише, острее, — вы готовы сыграть не на своих условиях?

— Уточните условия, — попросила я. Это было важно — не из осторожности, из профессиональной привычки: юристы любят скрывать ловушки между словами.

— Открытая проверка, — считал он на пальцах, не глядя. — Большая аудитория. Моё оборудование, ваши руки. Слепые пробы — три. Добровольцев выбирает ассистент Роэлль. Оба профиля снимаются до, корреляция считается в чаше Нидена, приборы калибрует лаборант кафедры, а не ваш «доброжелатель» из аптеки. Вы не называете слов «сон», «ясность», «успокоитесь» и прочее — только алгоритм и шаги. Если корреляция стабильно выше базовой — вы получаете право говорить «калибровка» вслух. Если нет — вы перестаёте продавать «подписные» и убираете с вывески любые двусмысленности. Срок — послезавтра, полдень.

В зале одновременно взяли воздух. Это было публикой, это было зрелищем — и испытанием. Я знала, что де Винтер не про шоу. Он про прецедент. Ему нужно было либо закрепить моё поражение в стенах Академии, либо — что честнее — получить публичный подтверждённый кейс. Он ставил ставки так, чтобы результат годился ему при любом исходе. Я взвесила риски. За два дня я успевала повторить алгоритм в Лаборатории Три и прогнать серию, чтобы руки не дрогнули. Ответ мой был простым.

— Принимаю, — сказала я. — С одним дополнением: протокол и исходные данные публикуются целиком. Чтобы потом никто не мог сказать, что мы «договорились за кулисами».

— Само собой, — коротко кивнул он. — Я не люблю «закулисье».

— И — ещё, — Мирейна встала, словно вынырнула из холодной воды, — вы забыли уточнить одно: этические ограничения. Даже если мадемуазель фон Эльбринг покажет положительную корреляцию — кто даст гарантию, что завтра её «калибровки» не станут роскошью для избранных? Лавочка в бедном квартале — мило. Но цена у чуда растёт быстрее, чем дрожжи в пекарне. Наука без этики — дубина. Этика без науки — сказка.

Её речь была как клинок — блестит и режет воздух. Часть зала согласно загудела. Ещё часть закатила глаза: не время, мол. Де Винтер не отмахнулся — развернул тему.

— Вы правы, госпожа Солль, — сказал он холодно. — Юстиция любит скучные слова «доступность» и «контроль». Поэтому в протокол добавляется пункт: цена на «калиброванные» изделия у мадемуазель фон Эльбринг на время проверки остаётся фиксированной, не выше цены базового аналога. И второе: пять бесплатных экземпляров — в городскую клинику. Если мы проверяем «пользу», пусть польза дойдёт до тех, кто не ходит в лавки.

Кто-то зааплодировал всерьёз. Кто-то зашипел. Я помолчала секунду — не из-за «бесплатных», из-за самого формата: меня ловко вплели в городскую сеть ответственности. Ловко — и правильно.

— Согласна, — сказала я. — Уже сегодня отнесу три «Тихие Ночи» в клинику на Набережной, две — «Ясных Утра». С протоколом и составом.

— Хорошо, — сказал де Винтер. — Тогда, Арканум, — он развернулся к залу, и голос стал шире, как ветер, — мы дошли до полезного спора. Не о вкусах, а о том, можно ли измерить то, чем легко злоупотребить. Запомните: когда вы слышите громкие слова «индивидуальность», спрашивайте про приборы. Когда вы видите строгие графики, спрашивайте — кому это пригодится. И никогда не путайте «гадалок и травниц» с теми, кто умеет работать руками — и головой.

Зал отозвался разно. В правом секторе — сдержанное одобрение: артефакторы, медики-стажёры, те, кому важно «что на выходе». В левом — ледяной хмык: кружок Пруффа, любители идеального универсального. В середине — шёпот, смешки, азарт: послезавтра будет зрелище. Ина Роэлль уже поднималась с места, перетаскивая в блокнот колонки: «время», «доброволец», «база», «после».

После основного блока — о «шуме комнат», «эффекте наблюдателя» и том, как дыхание лаборанта сдвигает стрелку, — меня перехватил инспектор Февер. Не демонстративно — тихо у двери.

— Бросили вызов — взяли, — сказал он, оценивающе глядя. — Я буду в зале. И ещё: сегодня ночью, если услышите «минус» — не геройствуйте. У кого-то в руках инструмент похуже моего протокола.

— Я поставлю лавровый лист в каждый угол, — ответила я, не шутя.

На ступенях меня догнала группка артефакторов.

— Это было… правильно, — сказал один, вытянув длинные чернильные пальцы. — Мы давно ждём, когда кто-то объяснит «индивидуальность» так, чтобы ее можно было считать. Если вам нужна чужая голова, которая любит таблицы, — к вашим услугам.

— Нужна, — кивнула я. — Сегодня вечером — Лаборатория Три. Гонять серию.

Мирейна поджидала в тени колонны. Без свиты, без маски.

— Ты думаешь, тебе повезло, — сказала она тихо, улыбаясь как-то по-настоящему уставшей улыбкой. — На тебя поставили сильный прожектор. Он сжигает не хуже огня.

— Я не стою в одиночку, — ответила я. — За моей спиной — приборы. И люди, которым не нужна дубина. Им нужна скрипка.

— Скрипку легко разбить, — ответила она. — Увидимся послезавтра.

Когда я вышла на площадь, небо уже было тяжёлым, свинцовым; ветер трепал флаги на башнях. В этом ветре было что-то от голоса де Винтера: холодно, но ясно. Я шла к «Тихому Корню», мысленно раскладывая вечер: теплица, порог, серия в Лаборатории Три, доставка в клинику. Дом пел свою живую тишину, и я поймала себя на том, что не думаю о слове «гадалка» — только о слове «проверка». Послезавтра мы сыграем не на моих условиях. И это — честно.

После ледяного разговора с де Винтером коридоры Арканума звенели шёпотом. Слова «послезавтра», «слепые пробы» и «публикация» катились по каменным сводам, как шарики ртути. Я уже свернула к Лаборатории Три — гонять серию до тошноты, чтобы пальцы не дрогнули на публике, — как меня перехватил курьер в серой ливрее факультета.

— Мадемуазель фон Эльбринг, — он говорил слишком тихо для слуха, но достаточно отчётливо для смысла. — Декан мадам Бройль просит вас на минуту. Через служебный коридор.

Слово «просят» и «через служебный» в одном предложении означает: дело деликатное. Я пошла. Холодный узкий проход пах лакированным деревом и лимонным мылом. В конце — дверь без таблички. Курьер постучал дважды, открыл и исчез.