На экране зрителям показали не театр. Пыльную, чуть наклонённую линию коридора; часовой звонок, отмеряющий четыре удара; шорох обуви сторожа — тяжёлый, знакомый; лёгкое «дзынь» — кружка о край стола; окно — около двери — тень; и затем — не тишину, а «провал», как если бы из воздуха вытянули звук. Шаги чужого — не слышны — их «нет». Но чаша фиксирует отсутствие звука там, где он был. Дверь сторож приоткрывает, делает вдох — и «минус» закрывает ему рот, не касаясь. Мы не услышали «голос из‑за гроба», мы увидели «дыры». На последнем кадре — вспышка «а»: «немой» ударил по охранному контуру — и тот умер, как на аркаде.

— Система Доктора Дорна из Палаты по эхографии мест поставила аппроксимацию, — добавила Ина. — Мы верифицировали на двух других пустых помещениях. Это — не «мнение». Это — запись.

— Возражение, — поднялся тот же представитель Домов. — Технологии Арканума — ненадёжны и легко подвержены…

— Ваша Комиссия сама требовала «научной верификации», — ровно сказал Кранц. — Мы принесли. Если вы предпочитаете — выставим это на площадь на белую стену.

Зал — шевельнулся. Людям понравилась идея «стены».

Последнее — аркада. Фотографии. Рисунок: «Тишина резонанса» лежит на металле, «немой» хрипит, «полотно» собственных нитей затягивает их же ноги. Синяя карточка «Комиссии», переломленная пополам. Да, де Винтер нарушил протокол — и сказал об этом сам.

— Я нарушил, — произнёс он одинаково сухо и честно. — И подал о себе рапорт. Комиссия в праве вынести взыскание. Но это не отменяет цепочки: схрон — аркада — Пеньковая — Лавровая — сторож. И — Домов, чьи полупечати — на сопроводительных.

Слова «полупечати» и «Домов» в одном предложении ударили сильнее любого заклинания. В галерее прошёл шепот. Журналистки, дотоле шаркающие носами в платки, вынули из‑под бумажных платьев бляхи газетных объединений. Студенты Арканума склонились вперёд — у них ещё было право на идеализм.

— Комиссия… — представитель Дома с ключом, до того молчавший, наклонился к ассессорам, его голос был мягким, как мех, — предостерегает — нас всех — от поспешных выводов. Полупечати — не печати. Пожертвования — не указания. Работает — не Дом, работает — фонд. Фонды — помогают городу. Мы все — истекаем…

— Кровью, — усмехнулась Марта из клиники, поднявшись с задних рядов. Она пришла как «общественность», но у неё голос. — И мы все видим, откуда эта кровь. Дайте врачам говорить. — И она указала на меня и Ину: — Они говорят цифрами. Город — слышит.

Председатель постучал молоточком — раз, пауза, два — ровно, как «полутон». И объявил:

— По первой части — вещественные доказательства: признаны допустимыми. По второй — свидетель: допустима, мотивация оговорена. По третьей — эхо‑протокол: допустим, с оговоркой «не голос умершего, а фиксация среды». Комиссия принимает к рассмотрению обвинение против Оскара Верне в организации «тихих» проникновений, саботаже охранных систем и соучастии в убийстве. Комиссия постановляет: наложить арест на известные активы, связанные с левоспиральной маркировкой; возбудить проверку благотворительных переводов Фонда Лавра, Фонда Башни и Фонда Ключа на предмет сговора. Свидетель Тесс Ларк — под защиту — департамента и клиники. Лавка «Тихий Корень» — под круглосуточный пост. Протоколы “Т‑Рез‑01” и “сухой ноль” — передать в отдел для регламентного применения. — Он посмотрел прямо на представителей Домов: — Попытки давления через «Комиссии» — будут вынесены в отдельное производство и обнародованы.

— Мы будем обжаловать, — тонко сказал человек с башней и аккуратно положил перо на стол.

— Обжалуйте, — отозвался де Винтер. — Публично.

«Публично» — это было слово дня. Двери зала открылись, и волна воздуха вкатилось вместе с площадной толпой: газетчики тянули за собой на верёвках большие блок‑прессы; новости вылезали на свет в буквальном смысле: «Тихая война: аркада, аресты, полупечати», «Свидетель говорит правду: “не лгу”», «Арканум показал “эхо‑протокол”». Девочка из лавки ниток, что у нас по соседству, махала мне из толпы и плакала почему‑то — то ли от гордости, то ли от страха.

У входа мы столкнулись с деканом. Оскар Эммерих — тот, про «бумагу», — кивнул, коротко:

— Выдержали. Дальше — неприятней. Но теперь у них — не только “коридоры”, теперь — площадь. Там мы сильнее.

Кранц, проходя мимо, пробормотал:

— Не обижайте цифры романом в газетах. Пишите “методы”.

— Напишем, — ответила я, и впервые за много дней позволила себе коридорную улыбку.

Тесс вышла не под руки — сама. Лицо бледное, но в глазах — свет. Она на секунду остановилась у таблички, которую кто‑то с юмором наклеил на колонну у выхода крупными буквами: «Здесь не лгут». Провела пальцем по краю бумаги — как по кромке ленты.

— Эй, — окликнул нас Февер, — не забывайте. Ответ будет. Они любят ночью. Мы — будем здесь.

— И — «нить», — сказал тихо де Винтер, посмотрев на меня. — Если я пойду слишком далеко — скажете.

— Скажу, — ответила я. — А вы — если я — заиграюсь. Мы это уже умеем.

На ступенях Совета гул горожан был не страшен. Он был наш. Давление фамилий — на время — отступило. Оно вернётся — в виде повесток, комиссий, услужливых приглашений на «церемонии». Но теперь у нас был воздух, который можно наполнять не визгом, а фактами. И — площадная память — которая забывает медленнее, чем закрытые кабинеты.

В «Тихом Корне» Блик шевельнул светом в чаше, как бы говоря: «Вижу». Серебряный папоротник тише обычного провёл по воздуху своим “нолём”: в доме — порядок. Мандрагора крякнула:

— Ну что, слава и деньги?

— Бумага и работа, — поправила я. — И — люди.

Вечером я снова достала свои листы — «обучаемость оператора» — и страницу «Т‑Рез‑01: ограничения». В углу стола лежала синяя карточка, сломанная пополам. Рядом — катушка красной нитки. Между ними — моя рука. Пульс был ровный. Город на один день научился говорить не шёпотом. А мы — держать нить.

Переезжали мы не тележкой — фоном. Дом на углу Соляной и Якорной, двухэтажный, с ровным фасадом и широкой лестницей, ждал нас как пустой инструмент ждёт руки. На крыше — стеклянная надстройка, лёгкая, будто её нарисовали мелом, — будущая оранжерея‑храм. Под ней — водяной бак для сбора дождевой воды, лотки для росы, жалюзи для «лунного ветра». Внутри — балки из старого дуба, которые пахли корабельным лесом; каменный пол, гладкий, не скользкий; три больших окна в прилавочной, куда свет ложился полосами, как на нотную тетрадь. Дом был не роскошный — правильный.

— Дерево любит правильные руки, — проворчал мастер Элмсуорт, вкатывая новые полки. — Дуб помнит. Мы ему расскажем, кто теперь здесь.

Роберт Кросс застрял в дверях с ящиком из толстого стекла — для «стрекоз», чаш Нидена и «дождей». Госпожа Марта принесла хлеб и суп — «на запуск». «Тени» на углу делали вид, что не видят, как Эмиль пытается затащить на второй этаж старую вывеску «Тихого Корня», — и всё же подхватили, когда он споткнулся о порожек.

Мы начали с порога. Я упёрлась ладонями в камень и провела воском — не копируя старый узор Элары, а укладывая его иначе: с учётом ширины двери, сжатой, как ступенька; с «узлом» посередине — на случай, если придётся удерживать чужой «минус» как поводок. Воск пах мёдом и ладаном. Тимьянная капля — на границе — дышала «ровно»: сквозняков нет, «капсул» нет. Камертон на подоконнике согрелся, как чашка в руках.

— Табличку, — напомнил Эмиль.

Я вывела мелом на внутренней раме стеклянной двери, крупно, так, чтобы видели все: «В оранжерее не лгут». Рядом — маленький завиток света, который не видят глаза, но читают листья.

Потом — «проводка» для Т‑Рез‑01. Низкие, едва заметные пульверизаторы врезали вдоль поручней, под перилами, на металлические уголки, на петли окон — «дождь» не в воздух, — на вещь. Мешочки «пылей» — в «карманах»: за наличником, в выдвижной планке прилавка, в тайной нише под ступенью. «Сухой ноль» мы сделали привычным жестом: крошка тимьяна в маленьком фарфоровом блюдце на краю — достаточно, чтобы любой из своих понял, как отличить «стеклянный» от «текучего».