Оранжерею подняли в последнюю очередь. Мы сдвинули стеклянные створки, как брови, укладывая их «на звук». В центр поставили серебряный папоротник — он там и должен был стоять: в вершине купола, где на него смотрит луна. Мандрагора ворчала, пока её перетаскивали — «вы меня ещё на колокол повесьте» — и тут же притихла, едва в горшке шуршнул знакомый «ноль». Я положила в чашу лунной воды две монетки — семена — и позвала:

— Блик.

Воздух ответил не светом — состоянием. Тень от решётки на крыше дрогнула, как если бы её поправили невидимыми пальцами. На поверхности воды появился тонкий «блик» — не круг, а маленькая стрелка, указывающая на север.

— Договариваемся, — сказала я. — Дом — новый. Граница — старая. Правило — прежнее: никакой лжи. Плата — лунные семена — поворот луны. Добавлю — хлеб и соль на рассвете в первое воскресенье — дом любит простую еду. И — просьба: не путай гостей, если они идут к травам с правдой, и путай — если с ножом. И — да — не люби колокольчиков. Я их уберу.

Блик скользнул светом, как кот — боком. Краем вода коснулась края чаши — «да». А потом — каприз: ветерок внутри купола на секунду распахнул одну створку, хотя снаружи ветра не было. «Ещё одно правило», — прочитала я. — «Не срезать зелень ночью». Согласна.

— Опять завёл свои порядки, — проворчала мандрагора. — Ему хлеб — а мне что?

— Тебе — новый горшок, — ответила я. — Тяжёлый, не трескается. И место, где никто не лжёт.

— Пойдёт, — признала она, устраиваясь так, чтобы видеть и дверь, и луну.

Внизу, в лавке, Эмиль приколачивал к стойке табличку: «Мастер Эмиль П., учёт и рецептурная часть». К халату у него — не по моей прихоти, по его — прикрепили кожаный фартук, карманы с карандашами и линейками. Он взял на себя «штат» официально: договор с печатью Арканума и отдела; оклад; право подписи в «паспорт набора»; ответственность за «зелёную/синюю/жёлтую» доску. Он принёс в дом свой порядок — не чёрствый, живой.

— Приём до одиннадцати — по подписчикам, — объявлял он, записывая мелом изящным почерком. — С одиннадцати — «синий» — диагностика. С трёх — «жёлтый» — Л. Протокол «дыхание» — листки у прилавка. «Сухой ноль» — на выезде — тренировку по субботам.

Он нашёл двух учеников — не «прислугу», судьбы. Парень из «Пруффа», тот самый Ганс Леманн, пришёл «через себя» — «ваш трюк с дыханием бесит, но я хочу уметь, а не спорить», — и девчонка из красильни, не Тесс, другая — тихая, якорь в руках — умела вязать «вязь» ровно, как ритм. Эмиль держал их мягко, но твёрдо. Теперь у меня была не просто «первой линией» — команда.

«Тени» поставили свой стол напротив — без вывески, со скамейкой и термосом. Февер растянул схемы на подоконнике: каналы «Голоса», маршруты обхода, точки «дождя». Де Винтер пришёл не рано и не поздно — ровно тогда, когда дом уже стоял на своих ногах. Он посмотрел на оранжерею на крыше, стянул пальцами воротник — как человек, которому трудно признаться, что красиво, — и сказал:

— Высоко. Но — правильно.

— Вы — подниметесь? — спросила я.

Он поднялся. На верхней площадке, где стекло не гудит, а говорит, он остановился как в храме. Не для молитвы — для молчания. Блик, капризный смотритель, в этот день был великодушен — не стал устраивать «шалостей». Только слегка качнул светом в чаше — «вижу».

— Слишком много стекла, — заметил он для порядка. — Слишком много неба.

— Для нас — в самый раз, — ответила я. — Здесь слышно, как город дышит.

— И как кто-то — внизу — шиворотом водит, — тихо добавил он, глядя в сторону Собора и домов с гербами.

— Бумага, — сказала я. — Помните.

— Помню, — кивнул он. — И — «нить».

Он вытянул тонкую медную жилку из кармана и намотал себе на палец — как обещание. Потом снял и повесил на маленький крючок у таблички «не лгут» — как знак: «я вижу вашу границу».

И всё же настоящий момент «дом, который построила Лу» случился не со «своими». На третий день пришла семья.

Не «вся». Не делегация. Мать — леди Августа фон Эльбринг — одна. Без герба на карете, без камеристок. В простом сером плаще, волосы убраны — ровно, как буквы в «правильном» письме. Она остановилась у двери, прочитала «В оранжерее не лгут», взяла себя за запястье, как когда я была ребёнком и убегала в сад, и подняла глаза на меня.

— Можно? — спросила она — не к дому — ко мне.

— Можно, — сказала я. — Но… — я кивнула на табличку.

— Да, — кивнула она. И вошла.

Мы не пошли в прилавочную. Мы сразу поднялись в оранжерею. Здесь нельзя прятаться. Здесь «не лгут».

— У тебя красиво, — сказала она не фразой из светского набора, а как человек, который умеет видеть работу. — И — высоко. Я… — она на секунду замялась, и я увидела, что ей непривычно искать слова без ножен, — пришла не спорить. И не приказывать. И — не оправдываться. Я пришла… — она поджала губы, — предложить перемирие.

Слово лёгло, как на царапину — не мазь, но вода. Я молчала. Здесь «не лгут».

— Дом Ключа, — сказала она, глядя в сторону, где за зелёными крышами встает башня с гербом, — говорил от лица семьи. Он — не семья. Мы… — она выдохнула, — не дали ему моего голоса. Твоего — тем более. Теперь они… отступят. Не из страха. Из расчёта. Мы — не идиоты. Город смотрит. И — да — я видела, как ты стояла на площади. И как… — она глотнула, — этот господин — вставал стеной. И я… — она сжала пальцы сильнее, чем нужно, и суставы побелели, — благодарна.

— Здесь «не лгут», — мягко напомнила я ей, потому что ей было трудно.

— Я — горжусь, — сказала она наконец. Слово было маленьким, но несоразмерно тяжёлым для её языка. — Не как леди. Как… — пауза, — женщина. И как мать — тоже. Мы… — она сняла с запястья тонкий кожаный браслет с крошечной металлической петлёй, нескладной маленькой буквой, — делали некоторые вещи неправильно. Это — не извинение. Это — как есть. Я не могу переписать то, что было. Я могу — не мешать. И — вернуть тебе то, что должно было быть твоим, — она достала из плаща небольшой кожаный футляр. Внутри — старый медный котёл — не новый, натёртый до блеска, а наш семейный, в котором моя бабка отваривала ладанник и розмарин. На боку — едва видная гравировка «Э. Э.» — Элара Эльбринг. — Без денег. Без узелков. Возьми. Или отвергни. Я — не навязываю.

Я взяла котёл — не как долг, как инструмент. Он был тяжёлым, как память, и тёплым от её рук.

— Взамен, — сказала я, — я не буду использовать имя семьи для защиты лавки. Я не буду бросать ваш герб в газеты. Я — не буду защищать Дом Ключа, если он полезет в мою дверь. И… — я вдохнула, — я буду подавать чай, если вы придёте как гость. Но — не как инспектор.

— Я — не инспектор, — сказали мы одновременно и… улыбнулись. Настояще — впервые за много лет.

Мы спустились вниз. У двери она задержалась. Оглянулась. На табличке «не лгут» висела медная «нить» Валерьяна. Она её заметила. И не спросила. Только тихо сказала:

— Он — страшный. Но… правильный.

— Он — точный, — ответила я. — Иногда точность — страшна.

— Береги себя, — сказала она уже на улице. — Дом — держи.

— Держу, — сказала я.

Когда дверь закрылась, Блик шевельнул светом — «увидел». Серебряный папоротник почти неслышно провёл по воздуху «нолём». Мандрагора прокомментировала без яда:

— Знаешь, что хорошего в больших домах? Эхо. В таких домах правда звучит дольше.

Вечером мы устроили для своих маленькое «освящение» — без свечей, без проповедей. Хлеб и соль на порог, ложечкой — три раза по краю чаши, капля тимьяна на каждое окно, горсть лавровой золы в пепельницу у печи — «на случай». Эмиль прочитал вслух распорядок — как молитву: «зелёная/синяя/жёлтая», «дышать», «не лгать», «дождь — на вещь», «пыль — щепоткой», «нить — стоп». И — подписал договор с печатью: «Мастер Эмиль П. — штат».

— Отныне у вас есть зарплата, отпуск и право ругаться на меня по графику, — сказала я.

— Я и без права умел, — улыбнулся он. — А теперь — официально.

Ночью я поднялась на крышу. Город лежал кругом, как тяжёлый зверь, наконец‑то устроившийся. Где‑то вдалеке шумела набережная, и я знала, что там сейчас дежурит Т‑Рез‑01 — тихий, как туман. В Аркануме горел свет в кабинете Кранца — бумага не спит. В окне Цитадели мерцала полоска — кто‑то, вероятно Февер, дописывал отчёт. На соседней крыше лежал кот, как тёплая запятая. У моей таблички висел маленький медный блеск — «нить». Я коснулась её пальцем.